После ужина Джим с Дэнни уединились в гостиной, чтобы распить бутылочку. Джим прислонился спиной к каминной полочке, а в камине бушевало яркое пламя. Наблюдавший за ним Дэнни, сидя на покрытой бело-розовой парчой софе, которую так любила их мать, по задумчивому, хмурому лицу брата понял, что он опять задумался о судьбе Брайони.

— Я тоже скучаю о ней, Джим, — тихо заметил он. — Помнишь, как она по вечерам сидела здесь перед камином с сонными глазами, а потом оборачивалась к нам и улыбалась своей неповторимой улыбкой? Я… я в жизни не встречал таких красавиц и таких обаятельных женщин, как наша Брайони.

Джим помрачнел еще больше.

— Не надо… Дэнни, — хрипло отозвался он.

— Но почему нет? — Брат смотрел прямо на Джима, не отводя от его лица голубых глаз. — Зачем зарывать голову, как страус, в песок? У нас есть память, есть чувства. Жизнь продолжается, брат.

— Это моя-то жизнь продолжается? — повторил Джим, ероша каштановые волосы. — Какая там жизнь? Эта жизнь не стоит и цента без Брайони.

У Дэнни перехватило горло, но он заставил себя высказать то, что должен был сказать:

— Тебе придется смириться с тем, что произошло, Джим. Ее нет, и мы больше не увидим ее. А ты… ты должен продолжать жить.

— Заткнись! — взвился брат. — Ни слова больше! — Он быстро шагнул к шкафчику вишневого дерева и вновь наполнил стакан из наполовину пустой бутыли. Залпом проглотив жидкость, он повернулся к Дэну. На лице его сквозило невыразимое отчаяние: — Она нужна мне, Дэнни! Я не могу без Брайони! Ни одна другая женщина мне не нужна.

Дэнни встал и шагнул к нему. Глубокая печаль отражалась на лице парня.

— Я… вовсе не хочу обидеть тебя, брат, — смущенно сказал он, дотронувшись до сильной руки Джима. — Но тебе все же придется смириться с фактом. Речь не идет о том, что это придется сделать сию минуту или, скажем, завтра. Но… пора подумать об этом… пора преодолеть себя… понемногу забыть. Проклятие, Джим, уже прошло три месяца. Если бы… если бы она была еще жива, если бы могла или хотела вернуться, она сделала бы это! Неужели ты не понимаешь этого?!

Джим сбросил его руку. Он вперил взгляд прямо в глаза брата, и в лице его уже не было ни капли гнева, одно лишь тихое отчаяние:

— Понимаю. Знаю. Но… не могу сделать этого. Я слишком сильно люблю ее, чтобы суметь забыть.

— Я тоже любил ее. — На живые глаза брата навернулись слезы. — Но ее уже нет. И как бы это ни было больно, нам обоим придется принять свершившееся.

Джим молча взирал на брата. Боль, снедавшую его, невозможно было выразить словами, даже Дэнни не мог этого понять. Джим резко повернулся на каблуках и ушел к себе. Усевшись в резное кресло у письменного стола, он зажег тонкую мексиканскую сигару, но, не притронувшись, оставил ее курящейся в глиняной чаше.

— Вся вина лежит на мне, — горько бормотал он в темноте комнаты. — Если бы я не третировал ее и не уехал в город, Брайони никогда не стала бы жертвой той страшной бури. Она была бы дома в тепле, уюте и безопасности. Она была бы сейчас здесь со мной. И у меня был бы шанс объяснить ей, что я вел себя, как болван, умолять о прощении.

В его душе кипела ненависть к самому себе. Как он мог быть так жесток с ней все те недели после выкидыша? Верно, он спятил. А теперь он все бы отдал, лишь бы снова держать ее в своих объятиях, слышать, как она произносит его имя. Ее горькие слова в тот последний вечер в «Тин Хэт» и то, как подчеркнуто она назвала его Техасом, навечно отпечатались в его мозгу. Но если бы только он мог еще разок услышать, как она с нежностью шепчет его имя, ощутить бархат ее губ, он посвятил бы всю оставшуюся жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой, доказать, что заслуживает ее любви.

Воспоминания о жене целиком заполнили его мысли, когда он сидел в одиночестве в темном кабинете. Ему представилось, что он чуть ли не ощущает прикосновение шелковистой пряди ее иссиня-черных локонов к своей щеке, чуть ли не видит перед собой ее милое, тонкое, сияющее личико. Легкий аромат ее духов коснулся его ноздрей, и пальцы Джима вцепились в резные ручки кресла. Всем сердцем, всей душой он тосковал о жене. Его чресла жаждали вновь ощутить нежность и податливость ее тела. Но больше всего он тосковал по ее улыбке — мягкой, очаровательной улыбке, которой она одаривала его, когда он входил в ее комнату, или глядел на нее через обеденный стол, или когда Брайони простирала к нему руки в постели, призывая его прийти к ней. Да, именно улыбку и смех он любил в ней больше всего. Они были свойственны ей так же, как и ее красота. Разве он сможет жить без нее? Она привносила столько великолепия, любви и радости в его жизнь. Без нее все поблекло и стало жалким и никчемным.

«Брайони! Вернись ко мне!»

Но из тихой ночи никто не откликнулся. Как ни тоскливо, Брайони не было там, чтобы обратить внимание на его слова или прочувствовать его душевную муку. И где-то далеко за полночь Джим заснул в своем кресле с жесткой спинкой, а видения, в центре которых была его исчезнувшая жена, продолжали роиться в его воспаленном мозгу, преследуя его, терзая и мучая. Исчезла, исчезла…

На равнины пришла весна.

Группа шайенов, возглавляемая вождем Два медведя, провела зиму на Ллано эстакада, разбив лагерь на просторных мерзлых землях приграничной территории, где индейцы кочевали в течение многих столетий. Когда на равнинах задул легкий, весенний ветерок, принесший с собой запах бизонов, воины октоуна подготовились к охоте и под руководством Быстрого оленя большими группами отправились на поиски бизона.

Когда они вернулись с добычей, состоялось празднество. Женщины все время занимались вялением и варкой мяса. Вооружившись ножами и скребками для очистки мездры от мяса, они дубили шкуры, затем смешивали печень, мозги, требуху и жир, чтобы втереть в кожу; после этого шкуры замачивали на сутки и потом размягчали, отбивая веревками из сыромятной кожи или пластинами, вырезанными из плеча бизона. В итоге получалась мягкая, выдубленная шкура, пригодная для строительства типи или шитья одежды. Шайенские женщины любили украшать кожи иглами дикобраза, бисером и перьями. Это было не просто украшение, но настоящее художественное творчество.

Наездница-в-бурю под опекой Женщины-антилопы быстро осваивала не только премудрости дубления бизоньих шкур, но и нанесения узоров. Девушка, поначалу молчаливая и печальная, усердно работала всю зиму и начало весны. А когда дни стали удлиняться и земля под золотистым солнцем снова воспрянула ото сна, ее энергия удвоилась. Она расцвела, как на равнинах расцветают цветы пустыни, и ее грациозная походка стала такой же легкой, как пение ранних птах.

— Всегда ли ты напеваешь, когда занимаешься делом, Наездница-в-бурю? — ворвался в ее нежное мурлыканье голос вождя Два медведя.

Они были одни в прерии; вдали то тут, то там им были видны фигуры других женщин, которые обшаривали землю, собирая корни и семена.

Два медведя так неслышно подошел к ней, что девушка, сосредоточившаяся на своей работе, даже не заметила. И теперь счастливая улыбка осветила ее лицо, на котором играли солнечные зайчики, когда она увидела перед собой гордую фигуру человека, ставшего для нее таким дорогим.