Глаза Белки походили на срез спелого плода киви. Салатовая роговица с частым вкраплением крохотных коричневых зернышек, покрытая сладким соком, который так и хочется слизнуть. Ресницы куда темнее волос, но Белка все равно выделяла их черной тушью, словно обозначала границу между странным сочетанием салатового и медного, подчеркивая уникальность и того, и другого. Весной с ее волос осыпались золотинки и оседали на маленьком носике смешными веснушками. Губы Белка никогда не красила, они красились сами в тысячи оттенков алого, от бледно-розового до бордового, рисовали сами себя, от капризного излома до расслабленной и податливой истомы, и каждый раз цвет и форма подходили идеально. А за этими губами в теплой и влажной от сладкого сока пещерке обитал юркий язычок. Иногда он выскакивал для того, чтобы отдать верхней губе капельку влаги, иногда просто так, чтобы меня подразнить, но чаще, словно щупальце древнего моллюска, он выбирался, чтобы осторожно потрогать мои губы, заручиться их доверием, проникнуть сквозь них и сплестись с щупальцем, текущим навстречу. Ее язык — воплощение чувственности, ранимости и сексуальности. Мне хватало одного поцелуя, чтобы уровень гормонов в крови прыгнул до критической отметки.

Белка… мой пугливый, нежный и страстный зверек. С глазами, полными изумрудного удивления и темно-коричневых зернышек тревоги, нуждающаяся в защите и опеке, но больше в обожании, одинаково готовая принести себя в жертву и пойти на предательство, потому что для нее это одно и то же, — она была одновременно всеми женщинами планеты, и вся Вселенная существовала только для того, чтобы ее эфемерная сущность, вобрав за тысячелетия смысл и суть женской природы, проявилась наконец в конкретном живом существе. Такой я видел ее, такой я ее ощущал.

Я знал ее давно. Белка жила в общежитии напротив, и мы иногда пересекались в летнем кафе, которое каждую весну прорастало между тополями двора брезентовыми грибами над пластиковыми столиками. В гриве Белки было слишком много огня, а в глазах — изумрудного сока, чтобы не обращать внимания на их обладательницу. Белка притягивала к себе, но не так, как другие девчонки. Ее хотелось взять аккуратно в обе ладони, восхищенно рассмотреть со всех сторон и спрятать во внутренний карман пиджака, подальше от похабного людского взора, порчи и дурных мыслей. При этом она далеко не была эталоном красоты, каким его видят Голливуд и редакторы модных журналов. Да, она была стройна и изящна, но в ее осанке, походке, даже повороте головы, когда огненная волна волос догоняет само движение, было что-то дикое и трогательное одновременно. При всей притягательности формы юного женского тела и флюидах сексуальности в ней оставалась непосредственность ребенка и даже капля подростковой скованности. Казалось, она не взрослела, как это происходит у обычного человека, но вбирала все возраста и лепила из них что-то новое и странное. И то, что из этого получалось, волновало и будоражило, потому что имело энергию жесткого гамма-излучения: оно беспрепятственно проникало сквозь броню здравого смысла, прямо в сердце, и будило в нем древнюю силу притяжения к женщине. Сама мысль о том, чтобы уложить Белку в постель только ради банального секса, казалась грязной и до безобразия пошлой. Белка была женщиной, которой мужчина должен был предложить как минимум жизнь, а никто из нашего окружения не был готов на столь отчаянный подвиг. Наверное, потому, что для этого требовалось ощущать себя воплощением всех мужчин планеты, а мы не претендовали на звание героев античности — мы были обычными парнями… К тому же, насколько мне было известно, у нее уже был избранник… Потом заболел мой отец, и я вывалился из событийной последовательности жизни. А потом отец умер, и у меня начался медленный дрейф в самого себя. В общем, я никогда не предполагал, что нити наших судеб могут переплестись и тем более завязаться в узел. Но они завязались.

Было поздно, что-то около десяти вечера, я сидел в пустом вагоне метро, пялился в черное окно напротив и видел там контур своего отражения. Видимое соответствовало моему состоянию: я медленно и уверенно растворялся в великом Ничто…

И тут промелькнуло огненное пятно, кто-то плюхнулся по правую руку от меня, вцепился мне в локоть. Я повернул голову и уставился на невесть откуда взявшуюся попутчицу.

— Привет, — сказала она. — Ты домой? Я тоже. Пойдем вместе?

Белка смотрела мне в лицо, ее губы пытались сложиться в улыбку, но тревога и растерянность ломали эти попытки. Она держалась за мою руку, как за спасательный круг. От нее пахло фиалками.

— Привет, — ответил я. — Что с тобой?

— Я…

Она непроизвольно дернула головой, словно хотела указать на источник своей тревоги, но в последний момент сдержала себя; я посмотрел туда, куда направился было ее взгляд, и увидел двух парней на некотором расстоянии от нас. Впрочем, я бы и так их заметил, в вагоне больше никого не было. Парни бесцеремонно нас рассматривали.

— Кто они?

— Не знаю. Они идут за мной от самого центра. Так замечательно, что ты оказался тут…

Я аккуратно высвободил локоть, поднялся. Белка смотрела на меня во все глаза.

— Ты куда? — прошептала она.

— Не бойся. Я сейчас вернусь. — Я улыбнулся ей и направился к настырным преследователям.

— Какие проблемы, господа? — спросил я, остановившись в метре от их раскинутых ног.

Обоим было лет по двадцать пять. Короткие ежики на голове, куцая щетина на подбородках, красные глаза и мясистые губы. Потрепанная одежда, кроссовки, изнывающие в ожидании пенсии. От них пахло пивом и мускатным орехом. Пахло сильно. Шпана мелкого пошиба.

— А ты чё такой борзый? — вальяжно прожевал слова тот, что сидел левее. Он достал руки из карманов спортивной куртки, и я заметил, что левая осталась сжатой в кулак. Я сказал:

— Сейчас будет станция, вы оба поднимитесь и проследуете на перрон. Если вам надо ехать дальше, вы можете сесть в следующий поезд.

Шпана удивленно переглянулась, левый заржал, правый скривил губы в напряженной улыбке.

— А лошара-то и в самом деле борзый! — сказал левый и начал подниматься.

Я сделал короткий шаг назад и ударил его ногой в колено. Сильно ударил. Парень, уже почти поднявшийся, рухнул как подкошенный.

— Су-у-у-у-у-ка-а-а-а-а-а! — заорал он, схватившись обеими руками за покалеченный сустав.

Об пол тихонько звякнул серебристый нож-бабочка, я заметил его боковым зрением, потому что в это время пристально следил за вторым хулиганом. Парень окаменел, его взгляд из-под прищуренных век изучал мое лицо. Он смотрел мне в глаза и видел там едва различимый контур человека в черном окне вагона, минуту назад сфотографированный сетчаткой, видел океан холодной бушующей воды, видел пустоту и понимал, что я в том состоянии, когда терять нечего, когда жизнь не является чем-то таким, с чем страшно расстаться. Мне было плевать на бандитов, потому что мне было плевать на себя. Гопника я собирался рубануть в шею, вернее, в кадык, если он попытается встрять в драку, чтобы уж сразу наповал, и добить, если понадобится. Но он не шевелился, очевидно, понял все правильно.