— Я понарошку колдую.

— А действует как всерьез.

— Гвоздик?

— Я тут.

— А у тебя были другие… ведьмочки?

— Да. Но все они были бездарны. Совершенно не умели колдовать.

— А всё остальное умели?

— Хочешь, чтобы я спросил тебя про твоих ведьмаков? Про всех упырей и вурдалаков, которые были твоими мужчинами?

— Нет.

— Или все-таки спросить?

— Я сейчас разозлюсь и вернусь к себе.

— У меня для тебя есть подарок. — Я помахал пакетом. — Я тоже помаленьку приколдовываю. Приходится учиться.

— Что там?

— Вот придем ко мне, и узнаешь.

— Вот же изверг!

— Совсем чуть-чуть осталось. Мы почти пришли.

— Нельзя давить на мое любопытство! Давить на мое любопытство — это просто бестактно! У тебя нет сердца!

Лифт, разумеется, не работал. Мы поднялись на шестой этаж, я, зная каждый замаскированный в темноте угол коридоров, провел Белку за руку. Наконец мы добрались до моей конуры, я открыл дверь и включил свет.

— Заходи.

Белка вошла, оглядела комнату, одобрительно кивнула, заключила:

— Восхитительный бардак!

— Не так все просто. Грязи и мусора, заметь, нигде нет. И белье я стираю своевременно. Так что это не бардак — это, чтоб ты знала, выработанная годами система максимальной целесообразности и практичности использования подручных средств.

— Вот же умник! Ладно, показывай, что ты мне принес.

Я протянул ей пакет, Белка запустила в него руку и извлекла несколько орехов.

— Орехи, — констатировала она.

— Точно. Фундук. Теперь у тебя нет надобности заготовлять их на зиму.

— Я люблю орехи. Только эти — в скорлупе!

— Само собой.

Белка вернула орехи в пакет, ткнула мне пальчиком в грудь, произнесла с нотками наставления:

— Я ленивая белка. Я не люблю разгрызать скорлупу, молодой человек.

— Не повезло тебе.

— Ты мне их будешь чистить.

— Ладно. — Я улыбнулся. — Давай лучше выпьем коньячку. Я откупорил бутылку, разлил по рюмкам.

— Почему ты не купил вино? Вино — это же виноградная кровь, ты сам говорил.

— Но коньяк — это квинтэссенция виноградной души. Его же делают из виноградного спирта. Так что если вино — это кровь винограда, то коньяк — его душа.

— Это надо запомнить.

Я протянул ей яблоко. Белка поднесла рюмку к губам, поморщилась — плотный коньячный дух шибал в ноздри, сложила губки трубочкой и неторопливо всосала содержимое рюмки, задержала дыхание, проглотила, подняла на меня глаза — они блестели сильнее обычного. Я забрал у нее рюмку и вложил в ладонь яблоко.

— Как тебе виноградная душа?

— Она сумасшедшая.

— А вот здесь ты абсолютно права. Закуси.

— Нет, — сказала она и отвела руку с яблоком в сторону. Я закушу вот этим…

Она приподнялась на носках и потянулась ко мне губами. В запах меда вплеталось послевкусие коньяка. Я прижал Белку к себе. От нее запахло сосновой смолой, и чем дольше я ее обнимал, тем сильнее она пахла хвоей. Я подхватил Белку на руки, уложил на кровать. Ее глаза, словно океанский прилив, медленно топили мое сознание. Они смотрели прямо мне в сердце и видели там желание и сумасшествие. Я взял себя в руки, выдавил:

— Пять минут. Я быстро.

И убежал в душ. Я уложился в заявленный интервал, ну, может быть, прихватил минуту-две, но за это время ко мне в комнату успел заявиться Кислый. Когда я вернулся, он торопливо опрокидывал в себя стакан коньяка. Я схватил его за шиворот и вытолкал в дверь. Вместе со стаканом.

— Гвоздь! Это!.. Подожди!..

— Проваливай отсюда, придурок.

— Подожди! Мне надо!..

— Если я тебя сегодня еще раз увижу, переломаю тебе колени, локти, а может быть, и позвоночник. Вали, я сказал.

До Кислого все-таки дошло, он виновато улыбнулся, протянул мне пустой стакан и послушно ретировался.

Я закрыл дверь на ключ, оглянулся на Белку. Она улыбалась, видно, эта ситуация ее позабавила.

— Надо было гнать его в шею, — сказал я.

— Он постучал, зашел, увидел меня, покраснел почему-то. Сказал, что он твой друг, а потом увидел на столе коньяк, схватил, спросил, можно ли, я ответила, чтобы он спросил у тебя, но он уже наливал его в стакан и тут же начал пить.

— Понятно. Это был Кислый. Хотя лучше не знать. Если там что-то осталось, то лучше допить сейчас. Пока Кислый ходит кругами, всегда есть опасность, что он умыкнет алкоголь из-под самого носа.

Коньяка оставалось, слава богу, половина. Я наполнил рюмки, вернулся к Белке.

— Это твой друг? — спросила она, принимая рюмку.

— Боже упаси. Он — мое наказание. Только вот знать бы еще, за какие грехи меня Господь так наказывает.

— Может быть, за те, которые ты только собрался совершить?

— Я знаю один, который собираюсь совершить. Давай за него выпьем, потому что это будет мой самый сладкий грех.

Белка хитро улыбнулась, легонько звякнула своей рюмкой о мою, молча и неторопливо выпила и точно так же потянулась к моим губам. Спустя секунду она оторвалась от поцелуя и прошептала мне в самое ухо:

— Выключи свет.

Я метнулся к выключателю, погасил, так же быстро вернулся обратно. Луна бессовестно заглядывала в окно. Я подумал: «Ну и черт с тобой! Смотри сколько влезет». И снял с Белки майку.

Белке было двенадцать, когда развелись ее родители. Каждый из них был слишком занят своим бизнесом и самим собой, чтобы дать дочери что-то большее, чем просто материальное благополучие. После семейного раскола Белка редко видела отца, а поступив в институт, и с матерью общалась не особенно часто. Мать стремилась не упустить последние годы увядающей молодости, которую у нее отобрал «этот негодяй и бабник», как она отзывалась о своем бывшем муже, и справедливо считала, что ее молодым любовникам вовсе не обязательно лицезреть юную и столь привлекательную конкурентку, коей являлась ее дочь. У отца и вовсе давным-давно была другая семья, а может, и не одна. Так что если в детстве Белка получала хоть какое-то внимание родителей, то в юности этого внимания не осталось вовсе — все члены семьи стремительно отдалялись друг от друга. Тем не менее наличность поступала к Белке регулярно с обеих сторон — эту часть заботы о своем чаде оба родителя выполняли неукоснительно.

Избалованной Белку назвать было трудно, скорее, в ее отношении к деньгам была этакая детская непосредственность. Белке было все равно, сколько денег у человека, с которым она общается, или каков его социальный статус, ее это просто не интересовало. Но такое не прощается в мире, где деньги диктуют нормы поведения. Когда человек знает, что назавтра денежных поступлений ждать не приходится, он крепко задумается, тратить ли последний червонец. Но если человек уверен, что завтра счет на пластиковой карте вырастет до положенной отметки, он легко расстанется с последней купюрой и тут же забудет об этом. Белка никогда не зарабатывала деньги самостоятельно, а потому не знала им счету. Она, например, покупала одежду, которая нравилась, а не ту, которую могла себе позволить. Она никогда не смотрела на цены в меню, сидя за столиком в баре. Или могла запросто отшить парня — такого себе крутого мачо, по которому чахло всё Белкино женское окружение. Это раздражало ее подруг, а порой доводило до бешенства. Подругами двигало чувство такое же древнее, как инстинкт продолжения рода, — зависть, только они рядили ее в одежду несправедливости и как следствие — персональной обиды. А у женского самолюбия точка кипения — как у азота: чуть поднялось давление, и вот оно уже бурлит и исходит паром. Но Белка, обладая энергией маленького торнадо, легко переносила агрессию сокурсниц, а то и давала им достойный отпор — это была не та опасность, которая могла нанести ей травму.