полю и собирать цветы, твои волосы разметутся по плечам и солнечные зайчики попадут в эту ловушку…

– Я настаиваю на том, чтоб проснуться. Можем проснуться вместе, через сколько угодно лет, и строить мир заново. Конечно, выдумала ты здорово, Флор. Я рассчитывал поесть стеклянной лапши, но это тоже неплохо.

– Хорошо, – я прикрыла глаза на мгновение, – только позволь мне увидеть тебя, такого безмятежного, будь первым.

– Тридцать лет, – Норд ткнул меня пальцем в плечо, – договорились? Нам, типа, будет по шестьдесят, но мы останемся молодыми, это должно быть весело.

– Ты можешь сделать глиссад, – предложила я.

Норд кивнул. Дальше все происходило слишком быстро.

Работник айс-центра попросил меня отойти за красную линию. Норд подпрыгнул в воздухе, и его изящные движения, озаренные золотым светом, заставили меня замереть от восторга. Мороженщик – так сами себя именовали сотрудники, – направил на него дуло большой железной трубы, нажал на кнопку «Старт», и в секунду комнату окутал густой белый пар. Когда я открыла глаза, передо мной стояла недвижимая золотая статуя. Норд улыбался и был прекрасен как никогда.

– Ваша очередь, – механически сообщил мороженщик.

– Подождите, – я подошла к Норду вплотную, увидела застывшую жилку на тонкой шее, чайные плечи, прикрытые веки, из-под которых рассеивалось тоненькое облачко едва заметных морщинок, пересохшие губы. Несколько волосинок прилипло к его лбу. На ощупь он был холодный. Казался очень хрупким. Я прикоснулась ресницами к его щекам, подспудно ожидая, что он засмеется из-за щекотки. Норд замер, успев скрестить ступни в пятой позиции и расправить плечи, его тонкие пальцы тянулись к свету, а уголки губ были радостно приподняты.

Я снова подошла к мороженщику и стала любоваться Нордом, находясь на некотором расстоянии.

– Я все-таки пойду, – спустя какое-то время произнесла я.

– А с этим что? – скупо поинтересовался мороженщик. – На тридцатник его?

– Навсегда, – вздохнула я, – так ему будет лучше.

Серия № 5. Шоу «Место»

Куда исчез Соул?

Лечение в Санатории предполагает культурные мероприятия.

Сегодня нас ведут в Галерею современного искусства. Я – человек, не слишком склонный к восторженности, но, признаюсь, меня это взволновало. Я давно хотел попасть в Галерею, но у меня был низковатый рейтинг, чтоб накопить на входной билет. А войти по пропуску для свободных художников я не мог – у моей семьи никогда бы не хватило доброталонов для оплаты обучения на кафедре свободного искусства. Я рисовал, сколько себя помню. Я любил кляксы. Кляксы – это дверь в бессознательное. Слепок потаенных страхов, снятый с полости предсердий. Я не любитель Роршаха, он хреновый психотерапевт, по-моему, но отличный художник. Кляксы – моя роспись в страховой анкете. «Ая-яй, несчастный случай при попытке взросления. Страховка не покрывает ущерб, потому что ущерб – это именно то, что нужно вам. Вы – ущербный. Ха-ха. Распишитесь в левом нижнем углу».

Я – человек консервативный, потому и страдаю от запоров, я люблю глотать лактулозу и давно упраздненные концепции. Я вам даже больше скажу, я не верю в этот всеми любимый антропоцентризм. Человек есть мера всех вещей, потому что человек сам вещь. Миллионы кондиционеров испаряют тонны воды, потому что ногти на ногах Милой Милы стоят больше, чем печеночный торт, приготовленный с пылу-жару в новеньком биопринтере, который не может позволить себе ни один госпиталь, кроме клиники пластической хирургии. Милая Мила – лицо рекламной компании фут-фетишистов, ее ноги я знаю лучше, чем собственные.

Я рисовал кляксы разлившимся чаем на столе, заплесневелым хлебом, пылью на стенах книжных архивов. Но однажды кляксы поглотил белый шар. Я создал его случайно, после встречи с собственной рукой в темной пыльной кладовке прямо во время теста по профориентации.

Это был тяжелый день.

Гладкие белые листы, чеканные жеманные буковки, формальные вопросы – вот что такое диктат нейтралитета. Сто пятнадцать вопросов, вдумчивые ответы, на каждый по пятнадцать секунд. Приятие любого решения, анкета знает лучше, чем интуиция. Анкета знает лучше, чем эмпирический опыт. Я не мог справиться с собой. А время тикало, время шло.

Я встал со своего стула, достал из рюкзака влажные салфетки, аккуратно протер руки с двух сторон, взял еще одну, чтоб, обмотав ее вокруг дверной ручки, открыть дверь кладовки. Я всегда сублимировал свою злость. Я боялся своей злости. Мне казалось, что стоит только дать ей волю, и я сожгу весь город. Поэтому я всегда закрывался в тихом месте, темном, главное, чтоб руки были чистыми, и пытался расслабиться, дергая лысого. Превращал не убитых мною жертв в нерожденных детей. Вот как я относился, блин, к своим выделениям – нерожденные дети. Понимаете? Король Драмы в мире фарса обречен на кастрацию. Я выбивал злость резкими движениями, мои чистые руки заставляли демонов вырваться наружу. Я не был возбужден, я был зол. Я представлял трех блондинок с толстыми губищами и плохой дикцией, они бы так тянули и жевали слова, в общем, они бы заходили в Галерею, в зал Соула, и падали бы замертво. Они бы начинали хрипеть, задыхаться, и последнее, что открывалось бы их взору, – мои кляксы. Обычно мне хватало этой картины, чтоб слить всю лишнюю жидкость из организма. Иногда я представлял точеную даму, лет сорока, со строго поджатыми губами, обязательно с маленькой грудью, без всяких бюстгальтеров, в круглых очках. Она бы говорила: «Вы, молодой человек, бесспорно опережаете ваше время, вам не позавидуешь!» и проводила бы своими тонкими пальцами с коротко обстриженными ногтями по деревянной раме. У моих картин были бы только деревянные рамы. Я не из защитников природы. Она бы касалась рамы едва-едва, задерживаясь на срубах, гладила бы необработанную грубую древесину, постепенно ускоряясь и смотрела бы прямо мне в глаза… «Бесспорно опережаете… ваше… время»…

Именно она была со мной в тот день, когда я закрылся в кладовке и выпустил пар прямо в злосчастную анкету, которая должна была предопределить мое будущее. Тогда я впервые заметил белый шар. А заметив – создал. Мне не надо было ни рисовать его, ни выдумывать. Он появился сам по себе, вошел в диссонанс с моим прежним представлением о форме, цвете и смысле жизни. Изменил все.

– Кто ты? – спросил я его.

Он молчал, а я смеялся. От нелепости ситуации, от гениальности происходящего. Я только что создал концепцию – новую, свежую, разительно отличающуюся от всего, что было прежде.

Белый шар вытеснил кляксы. Вот она, квинтэссенция жизни и смерти, молочно-белая, вязкая субстанция, которая при определенном старании приобретает форму шара.