В 70-­е годы, когда казалось, что от леваческого анти­фашизма в самое ближайшее время мало что останется, появился новый объект для разоблачений — ГУЛАГ и эпо­ха революционного террора в самой Франции. Сталин стал представляться перевоплощением Робеспьера.

3 июля 1978 года «нувельобсерватер» объявил в статье Пьера Вьянссон-­Понте: «левачество окончательно утрачи­вает свои позиции во Франции», и одновременно с этим было сделано новое открытие — «новые правые возрожда­ ются среди нас». Многие леваки становятся моралистами: ниспровергатель всего и вся Филипп Солерс превращается в рьяного апологета католицизма, Пьер Виктор возвраща­ется к талмудической традиции предков и т. д.

Начиная с 1979 года пресса начинает всерьез интересо­ваться «новыми правыми», и складывается впечатление, что они приняли отныне эстафету исчерпавших себя лева­ ков. Вместе с ними появились «новые философы» и «новые экономисты». Первые очень быстро исчезли, потому что никакой «новой философии» создать не удалось. Бернар­ Анри Леви сегодня стал диктором на ТВ, Филипп Немо всту­пил в республиканскую партию, а Кристиан Жамбер сде­лался последователем традиционалиста Анри Корбена и це­ликом посвятил себя иранологии и изучению шиизма (в чем, впрочем, весьма преуспел). «Новые экономисты» (Анри Лепаж, Флорен Афтальон и т. д.) и другие теоретики «анархо­капитализма» на некоторое время вошли в моду, в период увлечения Рейганом и Тэтчер, а потом внезапно совершенно исчезли из виду.

Какова же картина интеллектуального мира Франции в настоящий момент? Обратимся к символу круга, в кото­ром наглядно видны периферия и центр. В центре — доминирующая идеология. Она на сегодняшний момент такова: разнообразные формы морализма, прославление рыночных ценностей, защита буржуазного капитализма и американ­ской модели, прославление «прав человека» и «правового государства». В основе этой идеологии лежит следующая простая мысль: либеральная демократия является высшим достижением политической мысли, а западное общество, хоть и не совершенно до конца, все же безусловно является лучшим среди всех возможных социальных моделей. По­ этому «во имя реализма» следует отказаться от всякой кри­тической мысли, от всех революционных перспектив, надо порвать со всеми «утопиями», которые неизбежно закан­чиваются «ужасом», и остановиться на том, чтобы улучшать по мере возможностей уже существующий порядок. Такая позиция достигла своей кульминации у Фрэнсиса Фукуямы, который провозгласил, что для либеральной демократии больше не существует альтернатив и что история закончи­лась с наступлением эры прохладного потребителя. Так как воображение явно иссякло, стало модным призывать к воз­врату: возврату к Канту (вместе с люком Ферри и Аленом рено), к Монтеню (с Цветаном Тодоровым), к Кондорсе (с Ро­бером Бадинтером), к Бастиату (с Анри Лепажем). Андре Глюксман с завидным патриотизмом прославляет Декарта, вместе с которым родилась идея «человека как прозрачного субъекта» и господина механистического окружающего мира. Но больше всего слышатся призывы к возврату к мыс­лителям эпохи Просвещения. Таковы Эммануэль Левинас, для которого вся философия существования сводится к мо­ральному отношению к окружающему; Джон Ролз, который в своей теории «неоконтрактуализма» стремится прими­рить туманные идеи абстрактной «справедливости», социал­ демократические симпатии и рыночную идеологию; Юрген Хабермас в своей теории «коммуникационного поведения» наивно утверждающий, что демократия приведет к «взаимопониманию» социальных деятелей, которые, основыва­ясь на законах разумности и взаимовыгоды (где он нашел таких «социальных деятелей»?), освободят друг друга в пла­номерном и поступательном развитии.

Эти скромные, на первый взгляд, теории являются ти­пичными образцами «минималистического гуманизма», который служит камертоном для всей «политически кор­ректной» идеологии в современном западном обществе. Этот «минималистический гуманизм» может быть «оптимистическим», как у Ги Сормана, считающего, что техника раскрепостит человека, а все остальное сделает рынок; или «пессимистическим», как у Глюксмана, считающего, что «зло» — «интегризм», «фундаментализм», «традициона­лизм» — мы несем в самих себе и что надо не стремиться к раю, а неуклонно бороться с адом (для него «ад» — это на­ция, традиция, вера в истину, почвенность, пассионарность и т. д.); или мрачно торжественным, как у люка Ферри, ко­торый стремится примирить индивидуума­субъекта с уни­версальностью закона (т. е. налицо законченная антихай­деггеровская программа). Общим во всем этом является отказ от любого политического проекта, который признает­ся, вслед за Хайеком, «порочным конструктивизмом».

Разнится довольно сильно общий уровень философов. Наиболее бездарны, банальны и продажны выходцы из окружения Бернара­Анри леви (Жорж­Марк Бенаму, Пьер Берже, Ги Скарпета, Борис Кутюрье, Жан-­Поль Антовен и т. д.), а также «икорные левые», прислуживающие ми­нистру культуры Джеку Лангу и сотрудничающие с Ми­нистерством безопасности («полиция мысли»). Их трибу­на — журнал «Глоб». Здесь прославляются ценности космо­политизма, не лишенного некоторой «французскости» («Франция — родина прав человека и интернационализ­ма»), а также утверждаются максимы типа «Человек свобо­ден благодаря Закону и раб по рождению», но более всего прославляются деньги и «продвинутая часть человечества», совпадающая с посетителями ночных клубов на Манхэттене. на противоположном полюсе — действительно одаренные юные философы: Люк Ферри и Ален Рено. Они исповедуют те же идеи, только более логично, последовательно и остро­ умно. У них большая аудитория в университетских кругах, а их трибуной является «Экспресс».

Концепции Ферри и рено строятся вокруг представле­ния о субъекте (они понимают его как категорию, участву­ющую в социальных и экзистенциальных связях с другими) как о чистой идее, а не о реальности. В реальности же, по их мнению, есть только индивидуумы, одинокие и нарциссиче­ские персонажи, ни с кем не связанные и никак не обобщае­мые. Эти мыслители критикуют такое положение дел, когда существует только индивидуум, но предлагают довольно со­ мнительный выход из этой проблематики — с их точки зре­ния, переход от индивидуума к субъекту происходит в юри­дической сфере (при том, что эта сфера и все современное право рассматривается как искусственная модель, отрицаю­щая всякое представление о существовании природы, об­ щей для всех людей). Иными словами, и здесь они остаются в рамках крайнего индивидуализма, который якобы хотели преодолеть. Их «новый гуманизм» является простым «юри­дическим гуманизмом», коренится в либеральной концеп­ции правового государства, не знает никакой объективно­сти, замененной классической «интерсубъективностью», и поэтому полностью сохраняет все противоречия, тради­ционно свойственные либерализму.

Между этими двумя полюсами, различающимися, впро­чем, лишь по качеству мысли и последовательности дискур­са, а не по идеологической направленности, организуются другие круги и сети доминирующей идеологии. Объединен­ные принадлежностью к «политической корректности» мыс­ли, на светских раутах и коктейлях встречаются светские правые (Жан д’Орнмессон, Франсуа Нуриссье, Ален Перфит) и уютно устроившиеся в системе бывшие левые (Жан­ Франсуа Ревель, Бертран Пуаро­-Дельпеш, Хорхе Семпрен, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Бернар Кушнер и т. д.). Где-­то поблизости находятся и либеральные «модернисты», борю­щиеся за «просвещенную социал­демократию» (Ален Минц). Последователи Фернана Броделя из Школы Анналов (Фран­ Суа Фюре, Жорж Дюби, Жак Ле Гофф, Дени Ришет, Мона Узуф, Андре Бюргье), наследники направления, которое журналисты назвали в свое время «новыми историками», постепенно теряют актуальность и подчас признают, что «ресурсы изначальной интуиции, видимо, подходят к кон­цу». Показательно, что бывший коммунист Франсуа Фюре, который принадлежал к крайней ультралевой коммунисти­ческой ячейке Сен-­Жюста, сотрудничает в настоящее время с крупной буржуазией и индустриальными магнатами, усерд­но посещает престижные дорогостоящие клубы для «очень богатых людей».