Длинная череда бед, которая привела к эмиграции моего отца в Америку, началась с его собственной болезни. Врачи отправили его в Курляндию*, чтобы он проконсультировался с дорогостоящими специалистами, которые прописали ему утомительные курсы лечения. Он был далек от выздоровления, когда заболела и моя мать тоже, и отцу пришлось вернуться в Полоцк, чтобы взять дела в свои руки.

Беда притягивает беду. После того, как мама слегла, всё пошло под откос. Дела постепенно приходили в упадок, поскольку слишком много денег уходило на оплату счетов врачей и аптекарей, а отцу, который сам ещё был нездоров и беспокоился за маму, не удавалось справиться с растущими трудностями. В целях экономии мы уволили слуг, и вся работа по дому и уходу за больными легла на плечи моей бабушки и сестры. В результате Фетчке переутомилась и заболела лихорадкой. Младшая сестра, страдая от неизбежной нехватки внимания, стала хандрить и капризничать. И в довершение всего, старой корове взбрело в голову лягнуть мою бабушку, и та неделю пролежала с ушибленной ногой.

Соседи и кузены помогли нам продержаться, пока не выздоровела бабушка, а за ней – Фетчке. Но моя мать оставалась прикованной к постели. Недели, месяцы, год она лежала там, и еще полгода. Все врачи Полоцка посещали её по очереди, а один врач приехал из самого Витебска. Мы обратились к каждому практикующему врачу на мили вокруг, к каждому шарлатану, к каждой старухе, знающей заговоры. Аптекари обыскивали свои лавки в поисках лекарств, названия которых они забыли, а добрые соседи приносили свои любимые лечебные средства. В синагоге проходили полуночные службы за здоровье моей матери, мы просили о её выздоровлении на могилах её родителей, и в одну ужасную ночь, когда она была близка к смерти, три благочестивые матери, которые никогда не теряли детей, пришли к постели моей матери и выкупили её за несколько копеек, чтобы она обрела защиту их удачи и спаслась.

Но моя бедная мать по-прежнему лежала на своей кровати, страдая и угасая. В доме царило уныние. Все ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом, неделями в нашем доме не было слышно смеха. Зловещую ночную лампу никогда не тушили. Из ночи в ночь мы спали в одежде, чтобы в случае необходимости быстрее встать. Мы наблюдали, мы ждали, но практически не надеялись.

Время от времени мне разрешали недолго подежурить в комнате больной. Страшно было сидеть тихой ночью рядом с маминой кроватью и видеть её беспомощность. Она была такой сильной, такой активной. Раньше она таскала мешки и бочки, которые даже мужчине нелегко было поднять, а теперь не могла поднести даже ложку ко рту. Иногда она не узнавала меня, когда я давала ей лекарство, а когда узнавала, ей было всё равно. Будет ли ей когда-нибудь не всё равно? Она выглядела странной и маленькой под пологом своей кровати. Её волосы остригли после первых нескольких месяцев, и коротких локонов практически не было видно под мешком со льдом. Щёки были алые-преалые, а руки белые, как никогда. В тихом сумраке ночи я задавалась вопросом, хочет ли она жить.

Ночная лампа продолжала гореть. Отец постарел. Он постоянно что-то подсчитывал на клочке бумаги. Мы, дети, поняли, что касса опустела, когда были заложены серебряные подсвечники. Затем лишние перины продали по цене, за которую их готовы были взять, и вот наступил день, когда ослеплённая слезами бабушка на ощупь пыталась найти в большом гардеробе мамино атласное платье и бархатную накидку, после чего нам уже было не важно, что выносилось из дома.

И вдруг всё резко изменилось. Мама пошла на поправку, и в то же время отцу предложили хорошую должность суперинтенданта мукомольной мельницы. Как только маму стало можно перемещать, отец перевёз нас всех на мельницу на реке Полота, что в трёх верстах от города. Там у нас был славный деревенский дом, а по соседству жило только рыжеволосое конопатое семейство мельника. Пусть наши комнаты и было обставлены проще, чем раньше, зато солнечный свет лился изо всех окон, и по мере того, как листва на деревьях становилась гуще и сочнее, мама набиралась сил, и смех возвращался в наш дом, как щебет птиц в рощу.

У нас, детей, было очень счастливое лето. Мы никогда раньше не жили в деревне, и перемены нам нравились. Мы веселились от души, исследуя мельницу, мы протискивались в запретные места, откуда нас вытаскивал разгневанный мельник, мы докучали работникам мельницы, но они относились к нам с почтением, мы катались на лодке по реке и находили укромные уголки, мы искали в лесах и полях съедобные травы, мы терялись, и нас находили по сто раз в неделю. И какое же это было приключение – идти три версты до города, оставляя за собой благоуханный шлейф полевых цветов, которые мы насобирали для наших городских друзей!

Увы, долго это не продлилось. Мельница перешла к новому владельцу, и он назначил своего протеже на место моего отца. Итак, после короткой передышки мы были загнаны обратно в болото растущей нищеты и проблем.

Следующий год или около того мой отец неустанно, но тщетно пытался найти постоянную работу. У моей матери была ещё одна серьезная болезнь, да и его собственное здоровье внушало опасения. То, что ему удалось заработать, в итоге не покрыло и половины счетов, хотя мы жили очень скромно. Полоцк, казалось, отвергал его, и в другом месте его тоже не ждали.

Именно в это время активизировалось одно из регулярных антисемитских движений, посредством которых правительственные чиновники имели обыкновение очищать запрещенные города от евреев, которым в период слабого исполнения закона разрешалось нелегально проживать за пределами Черты, при условии выплаты огромной взятки и ценой невыразимых рисков и унижений.

Незадолго до Песаха крик гонимых взбудоражил еврейский мир знакомым страхом. Массовое изгнание евреев из Москвы и её окрестностей в безжалостно короткие сроки – имя тому последнему бедствию. Каким будет следующий удар судьбы? Евреи, которые незаконно проживали за пределами Черты, распродали своё имущество и спали прямо в одежде, готовые к немедленному бегству. Те, кто жил в относительной безопасности Черты, боялись за жизни своих братьев и сестёр за её пределами, и широко распахивали свои двери, чтобы дать приют беженцам. И вслед за волной плача и страданий в открытые для поселения города хлынули сотни беженцев, принося свои беды туда, где хватало и своих бед, и смешивая свои слезы со слезами, которые никогда не иссякали.

Открытые города неожиданно оказались перенаселены, и шансы