— Кто это они?

— Они — это они, — неохотно ответил учитель, хмурясь еще больше.

— Расскажи об этом, — подбодрила его жена. — Расскажи, Ондрик.

Было ясно, что учитель не хочет продолжать разговор. Все же он заговорил, правда, нехотя, словно против воли.

— Они — это мои товарищи. Близкие моему сердцу люди. — Он опять криво, как-то страдальчески усмехнулся. — Пока не произошла эта самая история, я даже не задумывался над тем, кто меня окружает, я знал, что это свои, близкие мне люди, я был с коммунистами, жил в среде товарищей коммунистов, это было очевидно само по себе, это был воздух, которым я дышал. Понимаете, мне всегда казалось, что мы составляем несокрушимый монолит, идем в ногу сплоченными рядами, что я частица какого-то прочного сплава. А потом случилась эта самая история, и вдруг оказалось, что я шагаю не в ногу, перестал быть частицей сплава, даже воздуха вокруг меня как бы стало меньше. Интересно, что пока речь идет не о вас, вы этого не замечаете. Сколько падений я видел! И я всегда говорил и искренне думал, что падения эти лишь укрепляют наше единство, сплачивают наши ряды, наша поступь становится тверже и тому подобное. Многие из потерпевших иной раз были убеждены, что приносят себя в жертву единству, и чуть ли не восторженно принимали свое падение. Да и я сам был склонен, особенно вначале, этому верить. Понимаете, как это трудно? И сейчас я ни минуты не колеблясь пожертвовал бы жизнью за свои убеждения. Но как пожертвовать честью? Как пожертвовать во имя единства своей собственной честью коммуниста? А если вы вдобавок не окончательно уверены в этом? Можете ли вы, товарищ писатель, представить себе, как это трудно?

— Могу.

— Вероятно, и впрямь можете. Не я один прохожу через эти испытания. Пока со мной ничего не случилось, я считал, что люди, с которыми произошло нечто подобное, либо враги, либо идиоты, в лучшем случае неудачники. Теперь я вижу, что это ни то, ни другое, ни третье. Это словно рок или, как оно там называется, высшая закономерность.

— Случайность, — сказал я.

— Что? Как это случайность? Какую роль могла играть случайность в нашей работе, основанной на науке? Это мне даже трудно себе представить. Не обижайтесь, но это идеализм какой-то. «Случай», «не знаете ни дня ни часа» — от этого несет поповщиной.

— Партийные руководители тоже люди, — сказал я. — И в работе организации, руководствующейся научными методами, бывают неисправности: работают живые люди, у всякого свой личный опыт, у всякого свои увлечения, характер, чувства. Там, где есть люди и отношения между ними, случайности если и не решают всего, то все же важны, и их нельзя сбросить со счетов.

— В самом деле? — задумчиво переспросил он и, помолчав, добавил: — Возможно, вы и правы. Но от вашей правды мне ничуть не легче. Лучше быть жертвой во имя единства или еще во имя чего-нибудь, чем жертвой случая. Быть жертвой случая недостойно человека. А моя история не случайна, в ней нет обыкновенной случайности. Будет лучше назвать это высшей закономерностью. Сначала выслушайте меня, а потом уж говорите, случайность это или закономерность. Окончив педагогический институт, я преподавал два года в городке, где родился. Городок захолустный, тихий, мирный, какой-то стародавний. Разумеется, я сразу же стал председателем молодежной организации и собирался самым решительным образом всколыхнуть мирное стоячее болото. Мне казалось постыдным прозябать и дальше в этом болоте, и могу сказать, что мне удалось победить этот застой. Это были, если помните, драматичные времена, времена весьма неожиданных, внезапных потрясений. И мы, молодежь, встретили эти времена с восторгом, это была перемена, движение, это была та вода, в которой мы лучше всего умели плавать. Старики пришли в смятение и оказались чересчур неповоротливы, поэтому во главе руководства очутились мы, молодые, энергичные, подвижные: мы всему верили из-за отсутствия опыта, горели желанием работать, перестраивать мир. Я обратил на себя внимание в районе; и когда на следующий год стали выдвигать новые кадры — многие из стариков в это время сошли со сцены, — я попал в район. Это было быстрое продвижение вверх — я стал секретарем районного комитета ЧСМ, заместителем председателя районного национального комитета и членом бюро районного комитета партии. Поймите, товарищ писатель, тогда мне было всего двадцать лет. Я не оправдываю себя, почему молодость должна быть оправданием? Но я хочу, чтобы вы меня поняли: мне было двадцать лет, и в руках у меня была относительно большая власть. Я гордился собой, а так ли уж велико расстояние между гордостью и зазнайством, особенно когда ощущаешь свою силу? Это разные вещи, но одна порождает другую: гордиться собой необходимо, а зазнаваться опасно. Однако переход от одного к другому почти незаметен — нужно быть очень опытным человеком, нужно очень много знать, чтобы остерегаться зазнайства. Сколько ловушек здесь расставлено! Откуда ни возьмись появляется множество людей, которые вас восхваляют, а если и не хвалят, то, во всяком случае, слушаются. И когда иной раз в справедливом гневе вы раскричитесь и видите, что вас испугались, тут уж никто вас не остановит. Вы раскричитесь еще раз, желая проверить, можете ли вы безнаказанно кричать и до каких пределов, — проверяете так свою силу. А потом крик входит в привычку, вы свыкаетесь со своей властью, как с чем-то самоочевидным, и, понятное дело, привыкаете к угодничеству и к тому, что вас боятся. Я говорю сейчас не о себе — я-то не кричал, — а о своем дяде. Обратите внимание, я говорю о дяде, а не о себе. И обратите внимание еще на то, что мой дядя появился в районе полгода спустя после меня и стал там первым секретарем. Я не отрекаюсь от своего дяди: я его люблю по-прежнему, могу сказать, даже горжусь им и убежден, что никогда он не сделал ничего бесчестного. Но все-таки факты есть факты. Разве не так?

— Во всяком случае, так должно быть.

— С вами это тоже бывало?

— Что именно?

— А то, что изо дня в день, постепенно все словно переворачивалось вверх ногами. Раньше слова, поступки, факты имели свой смысл. А тут все точно сошли с ума: все вывернулось наизнанку, шиворот-навыворот. И напрасно вы сопротивляетесь: ведь таковы факты. Понимаете, обыкновенный день, самый обыкновенный день — и вдруг темнота.

— Может быть, стало темно для тех, кто ослеп?

Он исподлобья взглянул на меня.

— Это что, шпилька?

— Нисколько.

— Почему же вдруг можно ослепнуть?

— Всякое бывает. Не то чтобы человек слепнет, просто вдруг он начинает замечать неприятные для себя вещи. Он перестает