Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был явно неправ, но заблуждался искренне. Его заблуждение было чисто, не носило характера личной обиды, в нем чувствовались увлеченность, бесстрашие, я сказал бы, это было восторженное заблуждение. Я отчетливо представлял себе, как он боролся, как решал и действовал, пока находился на посту. Человек действия, пылающий факел. Нетерпеливый, нетерпимый и непримиримый, иной раз даже жестокий и односторонний. Все, что не относится к моему символу веры, — от лукавого; кто не согласен с моим символом веры, тот враг.
Он словно подслушал мои мысли.
— Конечно, мы их прижимали, кричали на них, стучали по столу кулаком, не верили. Ну и что? Тогда мы были убеждены, что именно так и надо: либо мы их либо они нас. Классовую борьбу нельзя вести в белых перчатках. Они сосали кровь рабочего класса на протяжении столетий, а мы станем хныкать из-за нескольких буржуев! Тьфу! И скажу вам больше: если бы мы в те времена застали кого-нибудь за кражей общественного достояния, мы бы разделались с таким как следует!
Он взмахнул рукой и добавил, словно желая подкрепить свои позиции:
— В походе необходима дисциплина.
Он надолго умолк. Погрузившись в невеселые думы, он глядел на свои большие руки, сложенные на коленях, и не видел их. Жена тихонько вздохнула и посмотрела на меня, словно хотела сказать: «Вот какой у меня муж, вот какова жизнь!» Чай остыл — мы совсем забыли о нем. Небо очистилось от туч, луна, уже чуть-чуть ущербная, подплывала к ельнику, обливая его холодным ярким светом, на осинах сверкали крупные капли. Воздух был прозрачен и свеж.
Вдруг учитель поднял голову. Я удивленно посмотрел на него: он улыбался, и улыбка его была такая понимающая, такая добрая.
— А историю-то свою я вам так и не рассказал.
— История известная, — сказал я.
— Известная и… обычная?
— Нет, не обычная. История, возможная лишь в наши дни.
— Да, некто был чем-то, а потом стал ничем.
— И потому обижен.
Улыбка его угасла. Учитель снова насупился, и брови его, густые, нависшие, соединились в одну линию.
— Не буду врать: я обижен. Но почему? Поверьте мне, меня обидело не то, что меня вышвырнули, прогнали с руководящей работы. Я обижен не тем, что со мной сделали, а тем, как это сделали. Вся моя жизнь ясна и чиста, с малых лет я шел за одной-единственной звездой. А они выдумали что-то грязное, постыдное: вредитель, коварный враг в лоне партии. Коварный! В лоне партии! Это все равно, что сказать, будто я отцеубийца, потому что партия была для меня отцом, матерью, семьей — всем на свете. Понимаете? Можете это понять? Вот что обидно, вот что бесчеловечно! Ведь все можно было сделать по-человечески, сказать: ты ошибся, не подходишь, не удовлетворяешь требованиям, освободи место более способному. Но зачем упрекать? Зачем пачкать, зачем валять в грязи самое чистое в человеке? Скажу вам так: да, я обижен, потому что не перестал быть коммунистом, не могу им не быть! Я могу понять все, что со мной случилось, но не могу простить. Я не христианин, чтобы прощать!
— А вам самому не приходилось с этим сталкиваться? Вы сами так не поступали?
— С чем сталкиваться?
— Когда у вас была власть в руках, не приходилось вам вот так же обижать честного товарища?
— Не помню. Не знаю.
— Это самое легкое. Легче всего не помнить.
— Ну и что, если приходилось обидеть? Я уже вам сказал: здесь важны не только последствия, но и побуждения. Никогда я не действовал из низменных побуждений.
— А те, кто вас обидел? Из каких побуждений действовали они?
— Разве можно сравнивать?
— Вот именно.
— Ну нет, как же можно?
— Как же можно? — подхватила и жена, ее спокойное лицо внезапно ожило, глаза воинственно вспыхнули.
Учитель сделал движение, словно собираясь встать, жена смотрела на него, готовая последовать его примеру. Но он остался сидеть, хмуро глядя на огонь.
— Не сердитесь, — начал я. — Я тоже привык говорить напрямик. Как вы сказали: сойтись в честной схватке. — Он пожал плечами.
— Я не сержусь. Ведь я знал, что это напрасно. Все напрасно: тот, кто сам не испытал этого, не поймет. Закроем книгу.
— Пойдем, Ондрик.
Жена была разочарована и недружелюбно смотрела на меня.
Учитель нерешительно встал.
— И в самом деле пойдем, что ли?
Жена схватила руль мотоцикла.
— Оставьте его здесь, — предложил я.
— Брось ты эту паршивую железку, — заметил учитель.
— Мы доведем, — сказала жена и снова недружелюбно посмотрела на меня.
Учитель подошел ко мне, протянул руку.
— Что вам сказать? Может, вы и правы. Я провинился, меня наказали. Зачем же терзаться? Но все-таки, думая об этой обиде, я не могу простить. Нет, не могу.
— И не нужно прощать.
— А что нужно?
— Надо забыть.
— Э, вы все играете словами!
— Надо уметь забывать. Без этого нельзя жить. Нужно уметь сбросить с себя бремя, если оно в тягость.
— Слова. Вы словно книгу читаете.
— Лучше не умею, — сказал я, несколько задетый.
Он заметил это и улыбнулся своей молодой, почти мягкой улыбкой.
— Возможно, вы все-таки помогли мне. Вы хоть выслушали меня. Теперь мне немножко легче.
Он пожал мне руку.
— Значит, забыть?
— Понять и забыть.
Он опустил голову, вздохнул.
— Если бы удалось… Пошли, — сказал он жене.
Она натянуто улыбнулась и еле коснулась моей руки.
Они ушли, не оглядываясь.
Перевод В. Чешихиной.
ВМЕСТО ЦВЕТОВ…
Я хожу вокруг нее, как кошка вокруг горячей каши, как кошка, которая знает, что в конце концов она все-таки обожжется. Нет, это сравнение не годится. Я возвращаюсь к ней, как убийца возвращается на место преступления. Разница только в том, что сам я никого не убивал. Скажем так. Скажем так. Эдо ведь