Корнилов скомкал и бросил полотенце на стол. Могученко подал второе полотенце и открыл флакон с «Кёльнской водой». Брызгая на полотенце из флакона, Могученко говорил:

– На Малаховом башня замолчала. Ну да не в ней сила. Земляные батареи палят исправно. Все средство в том, что у «него» ланкастерские пушки[230]. «Он» бьет за две версты наверняка, а мы «его» едва досягаем.

– Войдет в охоту – подвинется поближе…

Корнилов освежил лицо полотенцем, смоченным в одеколоне, тщательно сделал пробор над левым виском и пригладил волосы жесткой щеткой.

Надев поданный Могученко мундир, Корнилов прицепил аксельбант[231]в петлю верхней пуговицы и посмотрелся в зеркало.

– Крепкого чаю соизволите? С лимоном? С ромом?

– Давай чаю, Андрей Михайлович! – ответил Корнилов, направляясь в кабинет.

От утреннего надсадного раздражения у Корнилова не осталось и следа, и, когда вскоре явился в штаб флаг-офицер Жандр, он нашел адмирала, каким привык его видеть всегда: немножко чопорным, чуть-чуть надменным, щеголеватым.

Жандр доложил, что французы бросают в город невиданные до сих пор ракеты с медной гильзой длиной в полтора аршина[232]. На конце гильзы – пистонная граната[233]. Большая часть гранат почему-то не взрывается, а те, что взорвались, вызвали в городе несколько пожаров, погашенных брандмейстерской[234]командой.

– Любопытно… Это фугасная граната[235]или зажигательный снаряд? Прикажите прислать мне эту новинку.

– Его светлость! – возвестил Могученко, распахнув дверь.

Меншиков вошел в адмиральском мундире и плаще, не снимая морской фуражки. Корнилов поднялся ему навстречу.

– Сидите, сидите! – махнув рукой, сказал Меншиков, опускаясь на подставленный Жандром стул. – Не до церемоний тут! Ну как идут дела на правом фланге, Владимир Алексеевич?

– Отлично, ваша светлость! Я только что был на Пятом и на Четвертом бастионах. Думаю, что мы скоро заставим замолчать французов. А на левом, ваша светлость?

– Отвратительно! Дайте мне чаю.

– Могученко, чаю его светлости! Живо!

Все помолчали, прислушиваясь к вою канонады. Вдруг раздался удар огромной силы, от которого задребезжали и зазвенели окна и распахнулась дверь.

Корнилов позвонил и крикнул:

– Могученко! Что же чай?!

Могученко вошел, неся на подносе чай для князя. Расцветая улыбкой, он сказал:

– Прошу простить великодушно. Не утерпел: на крыльцо выбежал. Над горой Рудольфа черный столб до неба. Мы, должно, у французов пороховой погреб взорвали! Красота! Чисто на акварели! Кушайте, ваша светлость, во здравие!..

Меншиков поморщился от матросской фамильярности, которую он считал недопустимой. Он попробовал стакан пальцами, осторожно налил чаю в блюдце и, поставив стакан, начал пить чай по-московски – из блюдечка.

– Ваша светлость, осмелюсь вам дать совет: не рискуйте собой, – сказал Корнилов. – Помните, что вам писал государь, – без вас Севастополь будет обезглавлен.

– Ну да, конечно! Войска видели меня. Думаю, что этого для воодушевления солдат довольно.

– Разумеется, ваша светлость!

– Я отправлюсь на Северную. Я вполне на вас полагаюсь, Владимир Алексеевич! – говорил Меншиков, допивая чай прямо из стакана.

– Рад заслужить доверие вашей светлости!

– «Ваша светлость, ваша светлость»! – передразнил Корнилова Меншиков, вставая. – Меня зовут Александр Сергеевич! Какой вы свежий – прямо корнишон с грядки! Как будто вы на бал собрались.

Корнилов любезно улыбнулся, и князь мог считать, что каламбур, основанный на созвучии фамилии Корнилов и слова «корнишон», удался.

Когда Меншиков и Корнилов садились на коней у штаба, к ним подъехал лейтенант Стеценков и доложил Корнилову, что, не встретив его на бастионах, сам решился снять оттуда юнкеров[236], чтобы, не дай бог, никого из них не убили. Среди юнкеров находились подростки четырнадцати-пятнадцати лет.

Меншиков, прислушиваясь к разговору, вставил:

– Пришлите их ко мне, лейтенант, – я дам пять крестов. Возложите на достойнейших из юнкеров от моего имени.

– Слушаю, ваша светлость.

Корнилов проводил Меншикова до Графской пристани и тут с ним простился, а сам в сопровождении флаг-офицера Жандра направился к Пересыпи и тут встретился с Тотлебеном. Они съехались, остановили коней и поговорили о том, как протекает бой.

– Все идет, как следовало ждать, – говорил Тотлебен уверенно. – Потери, принимая во внимание количество снарядов, невелики. Я полагаю, на пятьдесят выстрелов противника у нас приходится один убитый или раненый. Не более. Это немного.

– Иногда один стоит десятерых.

– Даже и ста! Я распорядился, чтобы морские батальоны и пехота разместились по возможности безопасней.

– Надо озаботиться устройством блиндажей и укрытий для людей, а также траверсов от продольного обстрела, – сказал Корнилов.

– Конечно! Будет исполнено. Потом. Но главное – сегодня поддерживать огонь до вечера, расчищать амбразуры, оберегать пороховые погреба. Я так и распорядился.

– Вы уверены, что мы продержимся?

– Не вижу причин сомневаться.

– Не забудьте: неприятельский флот еще не заговорил.

– Флот не решится близко подойти к береговым батареям. Сюда они с кораблей не достанут. Главное – не прекращать пальбу. Нечего жалеть порох.

– Вы видели князя?

– Да, он объехал Корабельную сторону, здоровался с войсками. Ему не отвечали.

– Всегда так. У его светлости слабый голос. Его не слышат.

– Да еще при такой канонаде! Он хотел быть у вас. Как его самочувствие?

– Мы виделись. Я проводил его до Графской. Самочувствие как будто хорошее. Он утомлен, но все-таки сострил: сравнил меня со свежим огурцом.