В сумерки неприятельский флот прекратил пальбу и покинул свою позицию. Дым над морем растаял. Напротив входа в Севастопольскую бухту маячило только несколько дозорных пароходов.

Веню разбудили первые выстрелы французов с Рудольфовой горы. Все, кроме батеньки и Хони, были дома. Батенька давно уже не ночевал с семьей.

– Что-то у нас хозяин разоспался! – сказала Анна, заметив, что Веня открыл глаза.

– Хозяину на службу пора, – отозвалась Наташа.

Она сидела на своем обычном месте у окна, только перед ней на столе вместо кружевной подушки высилась белая горка нащипанной корпии[241]. Пальцы Наташи двигались с обычным проворством. Напротив Наташи сидела за той же работой Маринка.

Хони нет дома: она уже ушла в госпиталь. Анна, сложив руки на груди, стояла у самовара. Окинув комнату взглядом, Веня вспомнил, что сегодня все пророчили «жаркий день», вскочил с постели и проворчал, обувая сапоги:

– «На службу, на службу»! А у самих еще и самовар не поспел.

Самовар стоит еще под трубой у печки и стрекает[242]на поддон красными искорками.

– Сейчас поспеет, хозяин! – отвечает мать, с шаловливой поспешностью сдергивая трубу с самовара, и дует в него; самовар загудел.

– Не до того, чтобы чаи гонять! – говорит Веня, снимая с вешалки свою матроску. – Прощай, мать!..

Веня взялся за скобку двери, но задержался: у него мелькает надежда, что мать остановит его, прикрикнув: «Куда это собрался? Сиди дома!»

Мать молча кивнула Вене.

– Высуни нос, высуни! – говорит Маринка с угрозой, словно на улице трескучий мороз.

– Поди, поди! – подтверждает угрозу Маринки Ольга.

Наташа улыбнулась брату.

Веня шагнул через порог и крикнул:

– Смотрите вы у меня! Женщинам и малым ребятам приказано нынче из домов не выходить!

Он хлопнул дверью и выбежал из дому. На дворе к мирному утреннему запаху кизяков[243]и антрацита примешался запах серы, словно в Корабельной слободке хозяйки затопили печи скверным углем. Вершину Малахова кургана окутывал пороховой дым. Флагшток[244]белой башни лениво плескал гюйсом, вздымаясь над облаком дыма. Гюйс напоминал пеструю трепещущую бабочку, севшую на сухую былинку. Веня еще не успел взбежать на курган, как перебитый снарядом флагшток исчез. Пестрая бабочка испуганно слетела с его вершины и пропала в дыму.

Веня хорошо знал, где и что находится на Малаховом кургане, и хотел сразу попасть на правую батарею, которой командовал мичман Нефедов-второй; на вал этой батареи Веня вместе с другими тоже таскал землю и считал ее своей. Больше того: юнга 36-го флотского экипажа Вениамин Могученко считал себя приписанным к орудийной прислуге третьей пушки на батарее, той самой пушки, которую Веня помог втащить на курган. В орудийной прислуге «третьего» были свои: Стрёма и Михаил. Вчера, засыпая, Веня думал о том, что, если у «номера третьего» убьет комендора, он выхватит из его разбитой руки пальник и станет на место товарища.

… Веня не узнавал знакомого места. В едком непроницаемом дыму он видел только то, что у него под ногами. Он споткнулся обо что-то и увидел под ногой ядро; оно лежало в ямке, а впереди в ряд виднелось еще несколько ямок. Ядро походило на мяч при игре в лунки. Веня быстро нагнулся, чтобы схватить его. Ядро было горячее и тяжелое. Юнга не мог его поднять и с трудом лишь вывернул из лунки. Справа грянул залп из нескольких орудий. Веня, оставив ядро, хотел бежать, но не мог выпрямиться и увидел, что земля у него под ногами медленно повертывается. У юнги закружилась голова. Веня упал и руками уцепился за землю – она кружилась все быстрей и гудела, как ловко пущенная юла.

Веня очнулся от криков: «Воды! Воды давай! Сюда давай!» Так надрывно кричат в дыму пожарные праздно стоящей толпе.

Солнце, еще невысокое, бледно светило сквозь дым, но все же припекало. По солнцу Веня понял, что заблудился и лежит во рву под валом. Он вскарабкался на вал и сел на гребень. У него под ногами ладили пушку: пробанили, зарядили, забили пыж[245], дослали снаряд, забили второй пыж.

– Орудие к борту!

Матросы с дружным криком накатили орудие.

У Вени стучали зубы. Он скатился с гребня вала и сел на банкет[246]. Пушка ударила и отпрыгнула, блеснув огнем.

– Откуда, юнга?

– У англичан был! – ответил юнга, стуча зубами.

– Ха-ха-ха!

– Хлопчик, брысь!

– Пошел домой! – услышал Веня знакомый голос.

К нему склонилось в дыму чье-то знакомое лицо. На черном лице сверкали озорные глаза.

– Что, юнга, холодно?

– У меня лихорадка… – ответил Веня.

– Лихорадка?! Проглоти натощак три зернышка перцу. Как рукой снимет.

Ни к кому не обращаясь, Веня сказал:

– Пойду домой, съем три зернышка перцу. Я ведь ничуточки не боюсь, только вот лихорадка…

– Беги, беги, хлопчик! Да не оглядывайся, а то «оно» тебя догонит…

Веня спрыгнул с банкета и медленно пошел. Зубы еще стучали. Веня держался в густом дыму так, чтобы солнце светило в спину, и скоро выбрался на скат кургана. Здесь дыма было меньше. Снова грохнул, сотрясая землю, пушечный залп.

– Воды, воды давай! – услышал Веня после залпа далекий крик с кургана.

Зубы у Вени перестали стучать, когда он вошел в дом.

– Что скоро оборотился? – спросила Веню мать. – Али на улице страшнее?

– Маменька! Дай мне три зернышка перцу.

– Зачем, милый?

– Съесть. У меня лихорадка.

– Ой ли?

– Верно. Мичман Нефедов велел натощак три зернышка перцу съесть.

Мать достала из поставца[247]коробочку и дала Вене три зернышка перцу. Веня разгрыз одно зернышко. Во рту у юнги загорелось… Он задышал открытым ртом, выдувая горечь.