Наказание никогда не определяется. Очевидно, что это близко к карательному подходу, о котором сокрушаются арджеи. Он неэффективен (утверждает Брейтуэйт) для контроля преступности. Вместо того чтобы вернуть преступника в общество, это может загнать его в криминальные субкультуры, которые в значительной степени находятся за пределами морального консенсуса. (Н-но… если все верят в нравственность закона, как могут существовать криминальные субкультуры?) Вместо того, чтобы наказывать обычным способом, преступника необходимо заставить почувствовать стыд, выразить раскаяние и примириться с обществом: «церемония пристыжения, за которой следует церемония прощения и покаяния, более эффективно укрепляет приверженность закону, чем одностороннее морализаторство». Брейтуэйт рассматривает несколько таких церемоний, но ВП уже проводило такие церемонии. Более того, никто больше так не делает, со времён пуританского Массачусетса XVII века.424

Если преступники так непоколебимо верят в уголовное право, им не нужно устраивать церемонию с целью напомнить, что им должно быть стыдно за себя. Процесс уголовного правосудия, представляющий собой последовательность церемоний унижения,425 начинающихся с ареста, послужит болезненным напоминанием. Брейтуэйт признаёт это. Но его способ пристыжения другой и лучший:

Но что если – как это нередко бывает – преступник уже является членом преступной субкультуры? Что если нет никаких «уз уважения или любви»? С кем сохранять узы? С жертвой? Брейтуэйта не интересуют жертвы. Использовать слово «любовь» в этом контексте поистине непристойно. По крайней мере с 1950-х гг. было ясно, «что существует субкультура [несовершеннолетних] правонарушителей, и что это нормальная, неотъемлемая и глубоко укоренившаяся особенность американского города».426 Неявно Брейтуэйт – консервативный методологический индивидуалист, каким он и является, – предполагает, что причина молодёжной преступности и, возможно, всей уличной преступности лежит в индивидуальной дезадаптации. Чтобы доказать это, ему потребуется некая психогенная теория преступления, которую он не формулирует.

Пока что это не «теория», а просто гипотеза или даже просто политическое предложение, потому что оно ничего не объясняет, даже если (как утверждает Брейтуэйт) оно может не противоречить криминологическим исследованиям, доступным в 1989 г. Это мало о чём говорит. Ему нужно какое-то социологическое обоснование. Это обычный упрощённый донельзя Дюркгейм: «индивиды более подвержены стыду, когда они вовлечены в множественные взаимозависимые отношения; общества пристыжают более эффективно, если они являются коммунитарными». Другими словами, множественные отношения, пересекающиеся связи и окружение в устойчивом сообществе – обычное дело. Брейтуэйт ещё более уклончиво говорит о том, что такое сообщество, чем его будущие союзники арджеи. Похоже, он считает сообществом Японию – образцовое воплощение реинтегрирующего пристыжения. Такой вывод он сделал из понятия Рут Бенедикт «культура стыда».427 Слово, которому он должен был научиться у неё, было просто «культура». Субкультуры гнездятся в культурах.

Брейтуэйт предлагает «семейную модель уголовного процесса: реинтегрирующее пристыжение». Семейная модель общества – это фашизм. Процесс уголовного правосудия совсем не похож на семью, даже на неблагополучную семью. Япония, о которой Брейтуэйт знает очень мало, не является семьёй. Американские города и их районы, даже более однородные, совсем не похожи на семьи. Даже некоторые из настоящих семей там совсем не похожи на семьи традиционной модели. Поэтому, как и некоторые арджеи, Брейтуэйт говорит о «сообществах по интересам» – этот термин восходит к Ричарду Данцигу, который проводил собрания среди малолетних бездельников, нервных владельцев магазинов и всех остальных, кого он только мог придумать. Если реинтегрирующее пристыжение действенно – так же, как и в случае ВП, – оно действенно только в исключительных обстоятельствах. Это не новая парадигма уголовного правосудия. Это ещё одна периферийная практика, контролируемая государством. Если бы оно было более широко внедрено, это оказало бы незначительное влияние на уровень преступности. Некоторые процессы ВП в большей или меньшей степени реализуют его теорию на практике. Мы убедились, что результаты не впечатляют.

«Модель семьи» подходит – если вообще подходит – только для одного института: самой семьи. И у современной нуклеарной семьи есть много убедительных критиков, включая феминисток, анархистов и – пока они не получили право жениться друг на друге – гомосексуалистов.

Процессы ВП, такие как встречи жертв и обидчиков, в основном бесполезны, но в основном безвредны, хотя стоит помнить, что в одном исследовании 25% жертв чувствовали себя хуже после этого. Реинтегрирующее пристыжение потенциально опасно, что признаёт даже Брейтуэйт: «однако для всех видов преступлений пристыжение может привести к обратным результатам, когда оно переходит в стигматизацию». Ховарда Зера это беспокоило. Такой социальной инженерии, чтобы стыд был надёжно реинтегрирующим, а не стигматизирующим, не существует и никогда не будет. В Японии существует долгая история пристыжения. Оно может быть реинтегрирующим. Но японцы, которых пристыдили, могут совершить самоубийство.

Брейтуэйту почти нечего сказать о том, как институционализировать реинтегрирующее пристыжение в (как он это видит) крайне индивидуалистическом обществе, таком как США. Он может только выразить надежду на то, что эта страна (как он думал) медленно движется в коммунитарном направлении. Это было не так. Он написал эту книгу, когда президентом был Рональд Рейган! И США по-прежнему не являются, ни в каком смысле этого слова, коммунитарными. Для этого нужна социальная революция. Социальная революция потребует, чтобы многие люди отвергли предполагаемый моральный консенсус в поддержку закона. Революция – это всегда что-то аморальное.428