Но вернемся к нашему divin enfant[76], на которого немедленно сбежалась смотреть вся округа. Я начала узнавать эту интонацию изумления, восторга, “ути-пути, гули-гули, comme tu es belle, ma petite chérie”[77], непрерывно звеневшую в моем доме во время многочисленных визитов. Затем, к моему ужасу, вдруг улучшилась погода, бывшая до этого не по сезону холодной и дождливой. Температура в тени шелковицы достигла 35 градусов. У младенца начали резаться зубки, и его выставили на улицу в одном подгузнике и крошечной футболке, явно вменив ему в обязанность издавать истерические рулады до потери пульса. Орущее создание находилось теперь в каких-нибудь двух футах от моих белых тюлевых занавесок. По смене регистра и характерному бульканью я безошибочно могла определить, когда оно набирает воздух в легкие, собираясь с силами, чтобы снова завопить во всю мощь. Из дома выбегает Маман, в роли опытной утешительницы, без малейшего эффекта. Ор становится оглушающим. По мере того как у petite chérie поднимается температура, уровень звука все прибывает. И так все утро, все мои лучшие рабочие часы. К одиннадцати побиты все рекорды громкости. Так продолжалось день за днем. Я хотела послать в Англию за чудо-таблеткой под названием “Калпол”, которую один из моих бывших испробовал на своей дочери. Я совершенно отчаялась. Да охладите же ее, черт вас возьми! Может, тогда она не будет вопить беспрерывно днем и ночью! Или, может, они считают, что страдание очищает душу? Я решила действовать.

Я кладу кубики льда в большой кувшин, жду, пока вся глиняная поверхность покроется капельками влаги, отодвигаю краешек белого тюля и проливаю немного ледяной воды — в некой имитации крещения — на это розовое вопящее мясо. Я беззаботно говорю себе, что хорошо бы ее утопить. Эффект потрясающий. Должно быть, это шок. Создание прекращает орать. Она выпучивает глаза и смотрит на руку и скрывающийся из виду кувшин. Наступает ужасная, грозная пауза, райская тишина обволакивает площадь, и только звон посуды оповещает о том, что соседи готовятся обедать: да-да, лишь случайное звяканье кастрюль и сковородок нарушает это божественное молчание. Потом ощущение чего-то холодного, мокрого, чистого, как жидкий азот, охватывает крошечную тварь. О, пронзительность ледяной воды, оглушающая, мучительная ее сладость! Младенец издает взвизг, который посрамил бы иерихонскую трубу — единственная, пронзительная нота, мечта любого итальянского сопрано. Маман, Луиза, Жан-Ив, Лоретта, Сабина, Бернар и Филипп, который как раз гостит в доме, высыпают наружу, подобно Великолепной Семерке.

— Mon Dieu!

— Она вся мокрая и холодная!

— Вызовите доктора!

— Жан-Ив, как ты мог оставить ее одну?

Очень даже запросто, он отлучался по большой нужде. Я слышала каждый стон.

— Merde. Она больна.

Зажатая в тисках красных обветренных рук Маман, petite chérie меняет тактику. Плотно зажмурив глаза, она открывает рот как можно шире, делает глубокий вдох и испускает пронзительный вой, в котором явно слышится агрессивная нота самой настоящей ярости. Вот бы мне так научиться. В полном сознании своей правоты, изо всей силы, без малейших сомнений. Плевать на всех! Я, мне, мое, еще! Вдох — вопль, вдох — вопль, вдох — вопль, вдох…

Вот вам театр Антонена Арто, антитеатр, театр ненависти. С меня хватит.

Быстро. Собрать рукописи. Все эти сумбурные диалоги, которые никогда не станут пьесой. Быстрее. Карандаши. Ты ведь всегда пишешь карандашами. Чистая бумага. Очки, кошелек, паспорт, ключи от машины. Назад в Англию, в чудесную, прохладную Англию, где дождь смывает соседей из поля зрения. Домой, в уродливую коробку, где тишину нарушает лишь нежное гудение газонокосилки или кошачья драка на заднем дворе. Благословенная средняя Англия. Средний класс, средний возраст, средний обыватель — славный, уютный мир, где мы все ненавидим друг друга на почтительном расстоянии.

Я плюхаюсь в машину и тут же выскакиваю обратно. От руля — ожог третьей степени, задница горит огнем. Быстро, быстро, открыть все окна. Вон уже соседи потянулись за стол, забыв про младенца. Побрызгать сиденье водой из фонтана. Лицемерка до конца, я улыбаюсь и машу рукой. Затем срываюсь с места, трясясь от злости и ужасного сознания, что я способна убить человека, да что там — перебить их всех. Мне не просто хочется прервать одну едва начавшуюся хрупкую жизнь, придушить невинного младенца четырех месяцев от роду — мне хочется стереть с лица земли все проклятое племя. Так начинают серийные убийцы. Сначала сидят взаперти, почти никуда не выходят, а потом вдруг появляются, одетые как маньяки в фильмах, зверски расправляются с домашними и принимаются за соседей.

Я веду машину, как ветеран “Формулы-1”, закладывающий виражи на Гранд-Корниш. Маленький городок остается позади. Я остаюсь наедине с красной землей и белыми скалами, в стране, которую люблю. Вокруг — виноградники, зеленое, зеленое, целые моря зелени, сочащейся плодородием. Вон река, сжавшаяся от жара, водоросли сохнут на камнях, высунувших спины из холодного, бурлящего потока. И вот следующий крошечный городок виднеется вдали за трепещущими тополями.

CESSENON-SUR-ORB, son église du XIIIe siècle, ses remparts. Camping municipal troisième rue à gauche. Fête locale 5/6 et 7 juillet. Marchés: mardi, vendredi et dimanche matin devant l’église. HÔTEL DU MIDI**, ses plats gastronomiques régionaux. Place de la Révolution[78]…

Все вокруг слегка дрожит в густом мареве. Я слышу, как шины чавкают о расплавленный асфальт. И тут открывается огромная зеленая пещера — это и есть площадь Революции, где люди мирно едят за маленькими столиками в тени деревьев.

Я забыла дома все, что только возможно. Чековую книжку, кредитные карточки, билет в тоннель под Каналом, зубную щетку, всю свою одежду. Я даже дверь не заперла. Я так голодна, что могла бы съесть злосчастного младенца. Визг тормозов — я останавливаюсь.

Мое появление в маленькой сумрачной столовой “Отеля дю Миди” производит небольшую сенсацию. Вставшие дыбом седые волосы, мешковатая фиолетовая футболка с огромным подсолнухом скрывает необъятную грудь, ниже полукругом надпись: “Первоцвет”. Я выгляжу, как ожившая мечта радиосадовода Перси Троуэра. В руках у меня зажаты исписанные листки, пяток карандашей, с десяток дискет и огромный растрепанный том Шекспира, который нетрудно принять за телефонный справочник. Разумеется, никакой сумочки. Ансамбль дополняют разномастные шлепанцы, один черный, другой красный. Я опоздала к обеду на полчаса. Все, кто сидит в столовой, едят здесь каждый день. У них свои столы и салфетки. Они уже почти прикончили escalope de veau à la crème c pommes frites или c pommes de terre dauphine и salade verte[79]. Они приходят сюда с мужем, с сестрой, с маман, с товарищами по работе или коллегами из Нанта, приехавшими на “quatre jours”[80]. И сейчас все они замолчали и уставились на меня. Стоп-кадр. Готова? Да. Мотор!