Мы решаем пойти в следующую среду, на заре.

Но во вторник вечером на съезде с шоссе (Безье-Запад) меня останавливает полиция. Другим машинам они тоже машут. Кого-то ищут. Господи, они ищут меня. Машина попалась под радар. Я в панике. Меня окружают. Водитель пьян? Пока нет. Слишком рано. С налогом и страховкой все в порядке, но обе задние шины совершенно лысые. И чертов техосмотр надо было пройти еще два месяца назад. Предварительно поменяв шины. Если сейчас они меня прищучат, штраф будет под 5000 франков. Куда больше, чем шины и техосмотр вместе взятые. Черт, черт, черт, черт, блин, блин, блин, блин, суки, суки, суки, суки.

— Vos papiers, Monsieur. — Заминка. — Excusez-moi, Madame[62].

Мадам? Какая нафиг разница. Валяй, штрафуй меня.

— Ou habitez-vouz?[63]

Как где, да вот же перед тобой адрес, приятель. Вот, прямо на моей carie grise[64].

Он стоит, рассматривает мои документы — вид на жительство, паспорт, кредитные карточки, страховой полис.

— C’est vous qui faites les emissions en anglais pour Radio Cathar?[65]

Да, да, это я. Наконец-то слава! Вы их слушаете? Передачи для полицейских? Правда? И как, от них есть польза? Да-да, это я. Важное общественное дело. Vive l’entente cordiale[66]. Теперь отпустите меня, мсье жандарм. Я поменяю шины немедленно, а может, даже раньше. Только пожалуйста, пожалуйста, отпустите.

Господи боже, он хочет поболтать. Попрактиковаться в английском.

— Нам очень нравятся ваши передачи. Очень интересные. И вы используете собственный опыт?

Всегда. Постоянно. Все с натуры. Каждая фраза. Меня отпустят? В виде исключения?

— Вы часто рассказываете о людях из вашей деревни?

Да, конечно. Не впрямую. Но я люблю достоверность. Все подробности про бродягу, который залез в домик Симоны и съел банку горошка, абсолютно точны. Так получается интереснее. Убедительнее. Я могу ехать?

— А история про кражу черного “мерседеса”?

А, здорово, правда? В нашей деревне отдыхают парижане, и у них черный “мерседес”. Но он, конечно, не краденый. Отпустите. Умоляю.

Он машет рукой: проезжайте.

К моменту возвращения домой моя встреча с полицией превращается в автомобильную погоню в духе Брюса Уиллиса, со сломанными шлагбаумами, скрежетом шин, быстрыми диалогами и наглым враньем. Зеленая скамейка в восторге. Все мы любим красивые истории.

Папи вытаскивает меня из кровати на заре. Я тащусь за ним и за сворой его собак. В долине красиво — виноградники окутаны тихим голубым светом. Мы недалеко от деревни. Отсюда еще можно различить черепичные крыши. Земля твердая, сухая. Мы перешагиваем через белые валуны в виноградниках. Я чувствую, что день зреет, вступает в свои права. Далеко впереди звенят колокольчики на собачьих ошейниках. У Папи есть старенький бинокль. Сквозь захватанные линзы я вижу красные шапки наших соседей — они высыпали на край тропинки, которая идет по крутому склону в Виаланову. Время от времени мы друг другу машем. Наступающий день спокоен и тих. Нам запрещено начинать стрельбу, пока не станет совсем светло, иначе мы перебьем друг друга. Внезапно собаки начинают выть, их хор становится все сильнее. Они взяли след. Мы напрягаемся. Да, я слышу — далеко внизу, в русле реки, что-то тяжелое движется к нам сквозь заросли. Папи выбирается из виноградника, идет к дороге с ружьем наперевес, гибкий и напряженный. Я вижу, как его веснушчатые руки крепче сжимают лямки рюкзака. Нельзя стоять с уже заряженным ружьем. Если собираешься стрелять — заряжай его перед самым выстрелом. Папи заряжает ружье. Я отступаю в полной панике, прикрываю уши руками. О нет! Треск и вой в зарослях движется вверх, все ближе, ближе. Мы на дороге. Папи держит ружье наизготовку, крепко прижав его к плечу. Его руки не дрожат. Он знает, что кабан перебежит дорогу.

В следующие несколько мгновений все происходит так быстро, что я ничего не успеваю понять. Вот Папи, он стоит на дороге и целится. Я слышу, как несколько машин спускаются по серпантину за моей спиной. А из-за поворота с опущенными головами, привстав на сиденьях, появляются парижане. Они мчатся вверх на своих гоночных велосипедах, темные очки приклеились к лицам, как черные маски ныряльщиков, рты раскрыты. Они видят, что Папи целится прямо в них. С воплями испуга и ярости они проносятся мимо. Они что-то кричат, но я не понимаю ни слова, потому что когда они задевают меня локтями, из леса выскакивает кабан, по пятам за ним мчатся собаки; кабан несется через дорогу. Папи дважды стреляет, и огромный фонтан теплой крови орошает нас обоих; кабан останавливается, шатается, оседает, падает. Мы слышим, что парижане все еще кричат. Они почти проехали следующий поворот дороги за нашими спинами. Я тоже кричу.

Я в полном ужасе. Раньше мне в голову не приходило, что бродящие по холмам кабаны — это страшно. Теперь я вижу: да, очень страшно. Зверь огромен, у него гигантские желтые клыки. Я больше никогда не пойду гулять в горы. Папи смотрит на кабана и на кровь, которая льется на дорогу. Видимо, он прострелил чудовищу сердце. Собаки кружатся рядом, тявкают, пускают слюну, принюхиваются к крови.

Потом вокруг возникают полицейские, везде, отовсюду; хватают ружье Папи, орут. Из дырок в капюшоне на меня таращатся глаза, и закрытый рот изрыгает очередь невразумительных криков.

Я поворачиваюсь.

Полицейские — везде, в темно-синей форме, в лыжных масках, будто штурмуют захваченный террористами самолет. У меня возникает странная мысль, что нас с Папи сейчас показывают по телевидению. Потом я вижу, что на дороге за нашей спиной грудой лежат гоночные велосипеды и два трупа. И я кричу —

— Vous avez tué les Parisiens![67]

— Заткнись! — рявкает один из убийц в маске. — Иди-ка домой, дедок! — орет он Папи. Старик отважно выхватывает у него свое ружье.

— Я не собираюсь оставлять этого кабана посреди дороги. Я его только что застрелил. И я иду домой за своим фургоном. Мой человек позаботится о том, чтобы вы его не тронули, пока меня нет.

Он в раздражении уходит, собаки бегут за ним следом. Ему наплевать на все, кроме мертвого кабана. Я вижу, что соседи семенят вниз по дороге от Виалановы к своим фургонам. Ситуация странно неопределенная. Я совершенно не понимаю, что случилось. В недоумении смотрю на трупы.