— Гутен морген, майн либхень![49]— и, лукаво на меня глядя, добавила: — Я так замерзла. Пришла погреться. Можно? Ви­дишь, какой снег там на дворе? — и все теснее прижималась ко мне.

Поздно утром, когда усталая от любви и ласк Шарлотта заснула на моем плече, я, в полном упоении, какое-то время лежал, гордясь своей победой над красивой немкой. Но вскоре мой склонный к философствованию ум привел ряд ядовитых доводов: «Дамы в восхищении, а девицы льнут далеко не всегда к настоящему сильному духом и телом мужчине... Женщина всегда активней. И неизменно выбирает только она, предостав­ляя легковерным мужчинам воображать, что инициаторы они! Умные, если мужчина стоящий, держат его мертвой хваткой, нет — ищут другого. Глупые... Интересно, умна или глупа Шарлотта?..»

Потихоньку я освободил плечо и посмотрел на нее. Она, чуть посапывая, спала со счастливой улыбкой на губах... Так, поглядывая на немку, я задавал себе вопросы: «А ты, прелестная Шарлотта? Какая сила тебя поманила сюда? Задание Манке — проверить, чем дышит бывший начальник контрразведки НТС? Или повлекли флюиды добра, симпатии, которые излучали мои глаза, как ту привязавшуюся ко мне недавно в Париже беглую собаку, провожавшую меня, жалобно поглядывая и виляя хво­стом, до самого порога, а потом уныло ждавшую моего выхода? Или просто соскучилась по мужчине?..»

Чтобы ее не разбудить, я тихонько прошел в ванную, умылся, оттуда направился в кухню, сварил по-турецки кофе, поставил чашки на поднос и распахнул дверь в спальню. Шарлотта ле­жала, закинув за голову руки, и улыбалась, ее большие глаза живым огнем сверкающих топазов смотрели на меня, и я прочел в них лучезарную радость. Не торжество победительницы, а, пожалуй... благодарность.

— Ты, Йохан, просто чудо! Ни один немец или австриец так не поступит.

— А откуда ты знаешь, как будет поступать австриец?

— Мой муж, как и я, из Вены. Он погиб во время аншлюса. Ты чем-то на него похож, внешне вы совсем разные, чем-то другим, сама не знаю...

— Но ты говорила, что ни один австриец не подаст кофе после такой сладко проведенной ночи.

— Насытив желудок и плоть, мужчина обычно становится ленив, во всяком случае до первого желания! Об этом твердили мне и мать, и бабушка, и три моих тетушки! Ха-ха-ха!

— И ты часто в этом убеждалась? — подковырнул я.

Она бросила на меня взгляд и нахмурилась, но тут же рас­правила брови и улыбнулась:

— Интересуешься? — она не сказала: «Ревнуешь?» — Опыт у меня небольшой: муж, потом немец-гестаповец, о котором вспоминаю с отвращением, и приехавший из Парижа таинственный русский, который оказался не тем, кого ждали. И Манке бранил жену за то, что привела его ко мне, а не к шлюхе Бетти, чтобы проверить, чем ты дышишь. Вилли я успокоила, пообещав это сделать самой. Так что выкладывай все, что на душе! Ха! Ха! Ха! Вот такая я глупая, а потому что — счастливая! А ты, ты разве не счастливый? Ха! Ха! Ха! Счастливые дурачки!

Весна стояла на пороге. Неподалеку от Берлина, в лагере Шарнгорст, безносая косила свои жертвы без устали. Похожие на обтянутые кожей скелеты военнопленные выползали из палаток погреть спину.

Старший в моей группе Федор Курбатов невесело прощал­ся с оставшимися товарищами. Одни протягивал руку нехотя, другие пожимали ее крепко, а двое вовсе не подали.

«Надо будет взять их на заметку и поговорить. У сутулого шатена так злобно сверкнули глаза, что вряд ли это игра», — подумал я. И когда мы вышли из барака, спросил его фамилию у Курбатова.

— Силка Криволап, байт будто херсонский, из-под Алексан­дрии. Черт его разберет?! Недаром говорят: «Хохол не соврет, да и правды не скажет!»

— Лады, а теперь, Федор Петрович, собирайте группу. Гру­зовик стоит у ворот... Погода-то как разгулялась, а?

— Нынче двадцать второе марта! У нас на Дону старики гуторят: «День с ночью тягаются, равняются. Сорок сороков. Вторая весна идет-топает. Ежели сороки и галки прилетели — снег склюют, а кулики из заморья воду в клювах несут, а вешний жаворонок несет красно солнышко», — в глазах Курбатова мелькнула хитринка.

Направляясь к воротам, я думал: «С кем тут играет судь­ба? Что это? Искушение? Холодная справедливость говорит: "Оставь его, и вы будете квиты!" Значит, согласно древнему за­кону — око за око, зуб за зуб? Нет, нет! Надо его, Силку-дурака, выручить!» Перед глазами встало худое, старообразное лицо со впалыми щеками хмурого лагерника. Потом в памяти возникло из далеких лет другое лицо: нашего дворового мальчишки, сына прачки а вслед за ним наглое, злое третье лицо молодого «вояки» из банды Григорьева, в лихо надвинутой набекрень фуражке и винтовкой за плечами. Я повернул было назад, но подошла группа кандидатов в Вустрау во главе с Федором Курбатовым, и мы уехали.

В Шарнгорст я выбрался только в начале апреля и тут же вызвал Силку Криволапа.

— Ну-ка, погляди на меня внимательно, не узнаешь?

Он встрепенулся и уставился на меня. Потом лицо его стало жалким, виноватым, и он вымученно произнес:

— Панычу! Володя! — и опустил глаза.

— Помнишь, как остановил и обыскал меня на Успен­ской?

А произошло это так: многострадальный Елизаветград в очередной, уже который раз, переходил из рук в руки. Нем­цы, гетманцы, петлюровцы, большевики, махновцы, Маруся Никифорова, деникинцы... На сей раз город захватили банды Григорьева. Начался еврейский погром. Живущие с нами по соседству Заславские — близкая родня Лейбы Бронштейна- Троцкого — начертив на нашем особняке мелом большие кресты, с раннего утра запрятались на сеновале, тянувшем­ся над конюшней, коровником, закатным сараем, гаражом и дровяником в глубине двора. Успенская улица названа в честь кафедрального собора Успения Божьей Матери, жило на ней не­мало евреев, а в переулке стояла синагога. Елизаветград—один из лучших и богатых городов юга России. Дворянское гнездо Новороссии. Дворец Александра Ш, кавалерийское училище, оперный театр, 10 церквей, парки, скверы, знаменитый завод сельскохозяйственных машин с несколькими тысячами рабочих, женские и мужские гимназии, коммерческое и реальные учили­ща, католическая и лютеранская церкви, роскошные гостиницы, магазины; одним словом, все, что нужно для цивилизованного города, и, конечно, лакомый кусочек в смутное время для банд вроде григорьевских. Погромы обычно ограничивались грабе­жом мелочей, которые не успели спрятать — много с собой не возьмешь, — битьем стекол и вспарыванием штыками перин и подушек. Подхваченные ветерком перья тучами разлетались по всему городу. Убийства случались довольно редко. Если банда задерживалась в городе больше чем на три дня, ее выгоняли рабочие завода Эльворти.

За речушкой Быковкой раскинулся огромный по тем време­нам завод сельскохозяйственных машин. Мудрый хозяин строил каждой рабочей семье весьма приличный дом с небольшим двором и садом, с тем чтобы те в течение нескольких лет его отрабатывали. Рабочие, в основном довольно обеспеченные, не поддавались пропаганде ни большевиков, ни анархистов. И когда «наступала точка кипения», за Быковкой откуда-то выво­лакивали пушки и пулеметы и начинали довольно прицельный обстрел вокзала, где обычно находился штаб банды.