утраченной и страждущей родине за Эльбой и Одером, о Судетских землях? Как люди там, на Западе, не понимают, что все это — словесная мишура, что за всем этим стоит лишь одно: стремление возродить в Западных зонах все то же государство германских монополий?

В апреле три западных военных губернатора вручили Боннскому Парламентскому совету текст «Оккупационного статута».

Десять западногерманских земель обрели право создать свою федеративную республику. Правда, оккупационные власти оставили за собой такие широкие полномочия — внешняя политика, валюта, управление Руром, восстановление немецкого единства (имелось в виду — в отдаленном будущем, когда сгинет, даст бог, коммунизм...) — изъятие этих прав из ведения Федерального правительства начисто лишало еще не родившееся Западногерманское государство даже видимости суверенитета. Но немецкой буржуазии тогда суверенитет и не был нужен — по крайней мере, той, которая шла за доктором Конрадом Аденауэром...

8 мая 1949 года Парламентский совет принял так называемый «Основной закон» — в его 146 статьях юридически закреплялось спасение в Западной Германии монополистического капитала и раскол страны. Против голосовали только коммунисты, но они были в меньшинстве, и Боннское государство стало фактом. Председатель компартии Макс Рейман, — высокий, с открытым, волевым лицом, — после процедуры голосования в мертвой тишине взошел на трибуну и гневно бросил в зал совета:

— Мы, коммунисты, отказываем этому закону в наших голосах из принципиальных соображений. Но придет время, и сами законодатели в своей антинародной политике нарушат этот закон... — Свист, топот, крики раздались в ответ, но Рейман остался невозмутимым. — Да, нарушат, и мы, коммунисты, будем защищать те немногие демократические права, которые записаны в Законе, от самих авторов этого Закона!

Он был провидцем, Макс Рейман...

В эти же майские дни 1949 года в Париже собралась конференция министров иностранных дел четырех держав. Советский представитель предложил своим коллегам вернуться к «духу Потсдама», разработать совместно проект мирного договора с Германией, вывести оккупационные войска и дать немецкому народу право самому определить свою судьбу. Американский военный губернатор, генерал Люциус Клей, много позже писал: «Слава богу, что до этого тогда не дошло».

Конференция в Париже еще не закончилась, еще шли дискуссии, еще распинались западные дипломаты, уверяя всех и вся в своей преданности идеалам свободы и демократии, а в Западной Германии уже развернулась предвыборная кампания — на обывателя обрушились хлесткие волны национализма, антикоммунистической истерии. И обыватель, сбитый с толку, обманутый и запуганный несуществующей угрозой «вторжения с Востока», 14 августа проголосовал за сепаратное Западногерманское государство.

7 сентября Боннский парламент — бундестаг — провозгласил создание Федеральной Республики.

Население Восточной Германии с тревогой следило за всеми этими событиями. Люди понимали, что раскол страны — с лета 1948 года экономический, а теперь и государственно-правовой, — принимает конкретные осязаемые формы.

Еще в конце мая 1949 года в Берлине собрался Третий Народный конгресс — две тысячи делегатов с Запада и Востока. Дебаты, бурные, страстные, пронизанные болью и тревогой за отечество, завершились принятием манифеста: «Бороться за единство Германии, против империалистических раскольников, за мирный договор, за вывод всех оккупационных войск!» Голосовали единодушно: против один.

Западногерманский публицист и историк Себастиан Хаффнер позже напишет:

«...В Советской зоне предпринимались отчаянные попытки предотвратить создание сепаратных государств и спасти единое национальное германское государство. Тогда над этими попытками смеялись, а позже изгнали и самое воспоминание о них...»

Делегаты конгресса были вынуждены считаться с политической реальностью. Конгресс ясно видел, куда может привести Германию политика западных держав. И, призывая соотечественников к единству, делегаты не могли не думать о том, что случится, если...

Читая в газетах подробные отчеты о работе конгресса, Алексей Петрович нашел наконец ту фразу, которая выразила это беспокойство, это предчувствие возможного раскола, это стремление не остаться безоружными: «Не дать застигнуть себя врасплох тем силам на западе, которые стремятся создать сепаратное государство германской буржуазии».

Не дать застигнуть себя врасплох...

Тут надо было читать внимательно — с карандашом в руке. Речь шла о делах серьезных и совершенно конкретных: объединить усилия всей Восточной зоны — всех земель, всех слоев населения; укрепить сложившийся антифашистский демократический строй; положить в основу всего не призывы вообще, а план — конкретный, разработанный до мельчайших деталей, по каждому округу, по каждому городу и сельской общине, — по всем шести землям...

Шварценфельз отнюдь не был исключением: здесь весь этот год тоже бурлили, сталкивались страсти, здесь тоже думали над планом, и Алексей Петрович, получив свой экземпляр, два дня дотошно его штудировал: объекты жилые и промышленные, объемы, финансирование и стройматериалы, — все было продумано, предусмотрено и увязано, и Алексей Петрович лишний раз подивился этой немецкой обстоятельности.

В среду Алексей Петрович, так и не дождавшись возвращения из Галле полковника Егорычева, поехал в магистрат, где предстояло обсудить этот план.

Дискуссию открыл бургомистр Иоахим Пауль — высокий, светловолосый, в неизменных роговых очках.

Пауль был одним из тех немногих коммунистов, кому почти все двенадцать лет гитлеровской тирании удалось провести на воле. Случилось так, что при разгроме их группы в тридцать восьмом году никто его не назвал, а гестаповский агент, проникший в группу, не успел разузнать ни его фамилии, ни адреса: Пауль прибыл в Шварценфельз из Лейпцига месяца за два до провала. Оставшись один, Пауль не нашел связей, и к нему никто не пришел. Делал сам, что мог. Он тогда работал на шахте «Кларисса» — собрал пятерку сто́ящих парней, потом еще две. Слушали Лондон, писали листовки. Разносили их в конвертах по квартирам, бросали в почтовые ящики. Словом, обыденно. В сорок четвертом по поручению ЦК в Шварценфельз приехал, наконец, товарищ Вернеман. Конец войны был не за горами, и надо было готовиться к активным действиям. Но только стали налаживать работу — опять провал. На этот раз Пауль угодил в Заксенхаузен. От смерти спасли русские — вызволили. Когда летом сорок пятого вернулся домой, не застал в живых ни жены, ни сына: погибли при бомбежке. Только дочь и откопали, до сих пор у нее щека дергается, и голова вся седая — в двадцать два года...

Едва Пауль успел открыть прения, как слова попросил Георг Ханке, Алексей Петрович знал его дотошную точность и его умение настоять на своей точке зрения.

Ханке, оратор опытный, начал с благодарностей тем, кто разрабатывал проект, воздал должное инициаторам проекта — коллегам из СЕПГ, и перешел к наболевшим вопросам:

— По мнению фракции ХДС, несправедливо было бы обращать в музей место общения верующих с господом богом. Предлагаем после восстановления храма в княжеском парке