Эскиз 2. Опьянение

Несмотря на то что в пищевой пирамиде троглодитиды четко занимали экологическую нишу облигатных некрофагов, по природе высшие прямоходящие приматы, как и подавляющее большинство приматов, всеядны. Самкам с детенышами, молодняку, как и популяции в целом в моменты снижения кормовой базы, довольно часто приходилось довольствоваться викарной пищей – прежде всего растительной. Эта же всеядность свойственна, как мы знаем, и человеку. Отсюда вполне правдоподобно будет предположить раннее знакомство гоминид (и даже троглодитид) с опьяняющим (наркотическим) эффектом некоторых растений или перебродивших плодов. «Могучим активатором» ощущения «мы» назвал совместное опьянение и курение Б. Ф. Поршнев217. Не случайно среди богов Ригведы особое, главенствующее место занимает Сома – одновременно бог, растение (какое именно – ученые продолжают спорить, но, скорее всего, речь идет об одном из видов эфедры) и опьяняющий напиток из этого растения. Причем, несмотря на важное место в пантеоне богов, Сома-бог относительно мало мифологизирован, – сюжеты с ним относятся к более позднему слою Ригведы, – что ясно отмечает первичность ритуала перед мифологией218. На основании признания важности опьянения для ранней социализации мы построим следующую реконструкцию.

Итак, представим себе неоантропа, употребившего одно из многочисленных природных опьяняющих (наркотических) веществ. Он мог сделать это совершенно случайно, а мог – в ходе реализации контринтердиктивного поведения, т. е. для противостояния действию интердикции: в результате достигаемого расстройства нервной системы снижается ее лабильность, и неоантроп перестает испытывать гнетущее предощущение «чужих» («они») – он как бы сам становится «чужим» для самого себя. Далее, как и в первом примере, нам следует представить себе встречу двух (или нескольких) неоантропов в момент их опьянения – «чужие» самим себе, они именно поэтому не «чужие» друг другу. Возникает переживание суггестивного ощущения «мы» и… ритуал совместного опьянения.

Как и в первом примере, выделим различные элементы, позволяющие нам говорить о суггестии. Прежде всего, из чего здесь слагается дипластия? По всей видимости, из различения особенностей поведения неоантропа и палеоантропа. Если в первом примере палеоантропным был внешний вид неоантропов и лишь вследствие этого некоторые признаки поведения, то здесь контринтердиктивный сигнал – действие опьянения на организм неоантропов – со стороны может быть и не так очевиден, но изначально палеоантропно, аневротично их поведение – не проявляющее позывов к паническому бегству или кататонии. При этом неоантропы видят, что находятся в кругу не палеоантропов. Раскрытие метаморфоза интердикции здесь аналогично первому примеру: врожденный невротизм неоантропа – компенсация «отмененного» действия – зарождение на этой основе первичного социального отношения.

Эскиз 3. Зрители

Следующий наш набросок не будет опираться на собственный особый сюжет. В этом смысле он будет более абстрактным, чем предыдущие, но зато позволит нам выделить в переходе от компенсации к ритуалу некую общую закономерность.

Мы уже говорили о «мании рисования» у человека верхнего палеолита и о связи этого явления с потребностью в аутостимуляции на манер свойственной современным аутичным детям. Подчеркнем еще раз особо, что палеолитические изображения, как и изображения, делаемые аутистами, при всей их виртуозности, в отличие даже от самого неудачного любительского рисунка, все же не являются знаками. Что бы ни вкладывала в эти натуралистичные изображения фантазия современного зрителя (которую, кстати, может разбудить и необработанная рукой человека коряга), они не заключают в себе никакого значения и являются только физиологическими «отпечатками» – следами аутостимуляций, имевших компенсаторную функцию – создание присутствия отсутствующего в реальности и недоступного объекта. Однако такое положение резко меняется, когда изображение «оживает» – заменяется танцем или пантомимой. Важно отметить, что как раз аутисты к такому переходу неспособны219.

«Оживление» изображения действием – не просто изменение способа воспроизведения навязчивого эйдетического образа, которым достигается получение аутостимулирующей компенсации: одновременно такое «оживление» отрицает графическое изображение – «запрещает» контринтердикцию; таким образом, перед нами «интердикция III», или суггестия. Ключевую роль в этом переходе играет зритель: это его присутствие «запрещает» актеру контринтердиктивную аутостимуляцию. А то что зритель при этом сам вовлечен в действие, – т. к. граница между зрителем и актером в ритуале стерта, – только подчеркивает суггестивный характер действия. Кстати, сами графические изображения тогда же утрачивают реализм и начинают дрейфовать к пиктограммам.

Нужно сразу же отклонить наличие в ритуале эстетической составляющей, пусть употребление слов «зритель» и «актер» никого не введет в заблуждение. Ритуал сугубо утилитарен: это снятие эффекта первобытного невроза, во-первых, и «внушение» особи общественного поведения, во-вторых. Так же как и в случае наскальной «живописи», человек здесь выводит наружу навязчивый эйдетический образ – создает его внешнюю копию, но только на этот раз копия не остается обездвиженным холодным камнем, а оживает в совместном действии группы. Оживление образа подразумевает воссоздание его контекста, и успех ритуального действия, таким образом, обеспечивается всеобщим охватом, т. е. необходимость участия в ритуале для индивида диктуется задачей всеобщего участия.

Здесь важно отметить, что речь не может идти об обыгрывании в ритуале мнимой ситуации: для того чтобы мнить ситуацию, она прежде должна «удвоиться», обрести знак, она должна «проговариваться» в действии или слове, вслух или мысленно, как это можно наблюдать в детских играх. При этом должен «удвоиться» и стать обозначающим ситуацию «знаком» сам человек, а для этого еще раньше сама ситуация должна стать его знаком. К тому времени, когда ритуал действительно становится мнимой ситуацией, он уже начинает отмирать: он уже отрефлектирован – на его основе сложился миф, и как таковой ритуал перестал быть органической потребностью человека – разве только как подкрепление мифологического сознания (впрочем, когда никакого другого сознания нет, этот фактор имеет крайне важное значение). Но изначально ритуал являлся необходимой реакцией на физиологически «трудную» ситуацию, превращением ее в «знаковую» путем подставления под нее «денотата» (собственно ритуального действия) и тем самым – прекращением разрушительного для нервной системы физиологического действия. Другими словами, физиологически вредное действие ритуал заменял (и тем самым отменял) социальным действием.

Как можно было заметить, отношения знака и денотата в ритуальном (суггестивном) общении выглядят перевернутыми: изначально знак – не ритуал, как и денотат – не изображаемая им ситуация; наоборот – ритуалом неоантроп отзывается на «знаковую» ситуацию, предписывающую ритуальное действие, которое подводится под нее. Если мы понаблюдаем за маленькими детьми, едва начавшими осваивать речь, то обнаружим, что у них слово не обозначает знакомый предмет, а как будто узнается в самом предмете и произносится как автоматическая реакция на него; таким образом можно сказать, что у двухлеток не слово обозначает предмет, а предмет обозначает слово. Это происходит оттого, что в элементарной дипластии сдваиваемые элементы равнозначны, их еще просто невозможно противопоставить друг другу в качестве «знака» и «денотата», и говорить о значении здесь, строго говоря, не верно: слово само еще ничего не значит, но оно – неотделимый атрибут своего денотата и только поэтому способно послужить ему заменой.