— Ну вот вы и познакомились, — сказал Юзеф. — Великий человек.

Алан не нашелся с ответом.

— Я сказал, что еду в горы. Он обещал предупредить смотрителя. Я так понимаю, ключ не понадобится. Можем ехать.

Они направились к дверям. На пороге Юзеф остановился:

— Погодите, хотите сандалии? Вам понадобятся.

— Нет уж.

— Да-да-да. У вас какой размер?

Одни сандалии, от пола до потолка. Все кожаные, разукрашенные и простроченные. Сделаны вручную, сработаны грубо. Ну, выбрали. Юзеф оставил деньги на прилавке, и они с Аланом снова вышли в переулок.

— Вот такой он, мой дражайший папаша, — сказал Юзеф, закуривая. — Он и в целом-то не очень дружелюбный. И работа моя ему не нравится. А уж когда я вожу американцев, он совсем не в восторге.

Они возвращались к гаражу.

— Но вы же учитесь. Чем вам полагается заниматься?

— Он, не поверите, хочет, чтобы я вкалывал на него. Я пытался, но это был кошмар. Вообще друг друга уважать перестали. На него работать — хуже не придумаешь. Шпынял меня целыми днями. И считал, что я ленюсь. Ну, я уволился. Надо бы приучиться не таскать к нему гостей.

— Должен сказать, — начал Алан и осекся. Хотел было поддержать Юзефову антиотцовскую диатрибу, но понял, что не может. Он теперь защитник Руби — значит, посредничает между всеми детьми и их загадочными родителями; так, что ли?

Алан боялся за Юзефа. Боялся за его жизнь, боялся за его отца. Юзеф считал, то и другое банально, — в таком возрасте всегда кажется, что все проблемы решаемы или не стоят решения.

— Должен сказать, — снова начал Алан, — я уважаю то, что он делает. Ваш отец шьет и продает обувь. Чистое, честное занятие.

Юзеф фыркнул.

— Ничего он не шьет. Он ее закупает. Шьют совсем другие люди. А он прикарманивает наценку.

— И все равно. Это искусство.

Помнится, Джо Триволи называл это танцем.

— Наверняка мог бы и сам шить, если б захотел.

— Да нет, — сказал Юзеф. — Он их просто закупает оптом. Шьют в Йемене. Он в жизни ни одной сандалии не сшил.

Несколько минут на шоссе — и Юзеф взбодрился. Ему не терпелось показать Алану свою крепость — огромный дом, который построил отец. Верхушку горы сровнял, говорил Юзеф. Он столько раз это говорил, что Алан сбился со счета. Здесь пустила корни гордость Юзефа — его отцу, пускай и недругу, достало силы, или власти, или богатства, или дальновидности, чтобы сровнять гору.

Они ехали на юг, перед ними разворачивался город — современный центр, потом теснота желтоватых многоэтажек, сомалийских и нигерийских автосервисов, — и тут Юзефу позвонили. Он засмеялся, поговорил по-арабски и внезапно развернул машину.

— Салем тоже едет, — сказал он, играя бровями.

Салем, объяснил Юзеф, — один из старейших его друзей, маркетолог, работает на американскую компанию, которая выпускает подгузники.

— Но сам он хиппи, не торговец заскорузлый, — прибавил Юзеф и тотчас испугался, что обидел Алана. — Простите, — сказал он, однако Алан нисколько не обиделся. Нет такого контекста, в котором слово «торговец» способно его обидеть.

Они припарковались в проезде между небольшими жилыми домами. Юзеф погудел, и по ступенькам сошел юноша лет двадцати пяти, с акустической гитарой в чехле. Забрался на заднее сиденье, пожал Алану руку, и они тронулись.

Салем пришелся бы весьма ко двору где-нибудь в Венис-Бич или Амстердаме. Длинные волосы, исполосованные сединой, седеющая эспаньолка, модные очки, большие глаза. В пейслийской рубашке и джинсах. Английский еще американистее, чем у Юзефа, хотя Алан думал, что здесь такого быть не может.

Первые десять минут Салем, опираясь на спинки передних сидений и сунувшись лицом между Аланом и Юзефом, описывал наичуднейшее свое недавнее переживание: в собственном доме он встретил раба.

— Расскажи, как он там сидел и плакал, — сказал Юзеф.

Салем поведал, что несколько дней назад на лестнице у него в подъезде сидел немолодой человек. Салем его обошел, а потом заметил, что человек в смятении и безутешно рыдает.

— Я спросил, в чем дело. Он сказал, что он раб и хозяева его освободили. А он не знает, куда податься. Эти люди — его семья.

— Ваши соседи?

— Этажом ниже.

Салем жил в доме год, иногда видел этих соседей — пять человек, входят-выходят — и немолодого мужчину тоже встречал. Но только сейчас узнал, что мужчина — не друг семьи и не дядюшка, а раб, которого привезли из Малави.

— Пора жилье менять, — сказал Салем.

— Мне тоже, — ответил Юзеф. Поговорили, не снять ли квартиру вместе, в другом районе, в другой стране. Салем Королевством уже наелся. Здесь ему ловить нечего.

— Запредельная тоска, — пояснил он.

Алан еще переваривал историю про раба, и тут Юзеф с Салемом заговорили о депрессиях и суициде.

— Тут, наверное, не так плохо, как у вас, — сказал Салем Алану. — Но вы удивитесь. Половина женщин на прозаке. А у мужчин утечка энергии, и это опасно.

Он говорил о безрассудстве пред лицом отчаянной нехватки возможностей, о том, что люди не так уж боятся смерти. О нелегальных автогонках в далекой пустыне — богатый молодняк носится на «БМВ» и «феррари», часто калечатся или погибают, и все об этом помалкивают, никто ничего не знает. Юзеф и Салем затараторили по-арабски — обсуждали, как вскоре выяснил Алан, не свозить ли его посмотреть гонку.

— Может, на обратном пути смотаемся, — сказал Салем. — И может, на концерт, — прибавил он.

Концерты тоже проводились в пустыне. Салем — музыкант, киношник, поэт, но в основном автор-исполнитель, хотя открыто репетировать ему нельзя и выступать тоже, разве что на подпольных концертах или в пустыне. В Эр-Рияде хуже, но и в Джидде жизнь музыканта — сплошная борьба. Некогда казалась романтической, ныне подрастеряла блеск. Салем подумывал переехать куда-нибудь на Карибы и играть по барам.

Город закончился, и вскоре дорога рассекла пустыню, плоскую и красную, только изредка стоянки да выходы пород. Широкое скоростное шоссе, над ним безжизненно повисло солнце. Алан устал. Задремал, умостив голову на ремне безопасности, убаюканный, усыпленный пылкой арабской болтовней.

Проснулся от того, что хлопнула дверь. Машина не двигалась. Огромная стоянка, вокруг магазины и рестораны. Юзефа нет, Салем тыкал пальцами в телефон. Алан прищурился, увидел, как Юзеф трусит к гастроному.

Сел, вытер слюни со щеки.

— Надолго я отрубился? — спросил он.

Салем не поднял головы.

— Где-то с час. Вы храпели. Очень симпатично.

К его окну подошла девочка лет семи. Салем поспешно нажал кнопку, заблокировал дверь. Девочка не ушла — стояла под окном, стучала, потирала пальцами.