Алиенора перебирала кольца из шкатулки у себя в комнате. Отобрала несколько, собираясь раздать тем, кто хорошо ей служил. На дне блеснуло одно особое колечко, королева достала его и надела на палец. Когда-то оно принадлежало ее бабушке Филиппе. Несколько рубинов в оправе, напоминавших зерна граната. Камни, по преданию, символизировали ее род по женской линии, и перстень переходил из поколения в поколение.

Алиенора отвела руку в сторону, внимательно рассматривая кольцо и гадая, передаст ли она его когда-нибудь своему собственному ребенку. Людовик по-прежнему навещал ее время от времени. Увы, красные камни с тем же успехом могли символизировать ее бесполезно потерянную кровь каждый месяц, когда результат его нечастых посещений не укоренялся в ее утробе.

Мысли Алиеноры прервал тревожный стук в дверь. Гизела впустила запыхавшегося, раскрасневшегося оруженосца.

– Мадам, вас немедленно просит к себе король!

Она поднялась:

– Что случилось?

– Пришло письмо от папы. Король вас ждет.

Алиенора сразу догадалась, что новость плохая, судя по виду юноши. Приказав Гизеле следовать за ней, Алиенора прошла в покои Людовика.

Король сидел за своим аналоем, сжимая в руке пергаментный свиток. Выглядел он мрачно. Когда Алиенора вошла в комнату, он пригвоздил ее бешеным взглядом:

– Тибо де Шампань созвал совет в Труа, за моей спиной, и там присутствовал папский легат. Полюбуйся, что он сделал теперь! – Людовик сунул ей пергамент.

Королева прочитала свиток, и сердце ее упало. Папа поддержал протест Тибо де Шампаня, вступившегося за племянницу. Он объявил недействительным брак Рауля и Петрониллы, а также временно отстранил епископов, согласившихся расторгнуть первый брак де Вермандуа. Кроме того, Иннокентий приказал Раулю и Петронилле разъехаться под страхом отлучения и выразил удивление, что король потворствовал подобному союзу.

– Я не позволю, чтобы мне диктовали условия какие-то вездесущие прелаты! – бушевал Людовик. – Их слова не принадлежат Богу, и я не стану больше мириться с вмешательством Тибо де Шампаня или самого папы!

– Ты должен что-то сделать, – сказала Алиенора, прикидывая, кто бы мог замолвить за них словечко в Риме перед папой.

– Я так и думал. Пришло время уничтожить это осиное гнездо в Шампани. Если насекомое жалит, то погибает, раздавленное подошвой.

Позже, в их спальне, Людовик овладел ею со всей энергией, порожденной яростью, не заботясь, что причиняет ей боль, мстя ее телу, словно во всем была виновата она. Алиенора терпела, поскольку понимала, что как только он потратит все силы, его ярость тут же рассеется и она опять сможет на него влиять. Он, как капризный ребенок, подвержен приступам гнева. Когда все было кончено, король поправил одежду и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Она знала, что он пошел молиться: проведет всю ночь на коленях, раскаиваясь и умоляя Бога покарать его врагов.

Измученная его грубостью, радуясь, что он ушел, Алиенора обхватила подушку и попыталась найти решение проблемы с папской оппозицией, но так ничего и не придумала. Иннокентий – упрямый старый мул, а когда он все-таки к кому-то прислушивается, то почему-то выбирает самых отъявленных смутьянов вроде Бернара Клервоского, заступника Тибо. В конце концов она поднялась, зажгла свечу и опустилась на колени, чтобы помолиться. И хотя этот ритуал помог ей уснуть, ответа она не получила.

Людовик набрал в рот вина, погонял во рту и, перегнувшись с седла, выплюнул. Если бы проглотил, то ему стало бы плохо. Уже несколько дней, как он мучился желудочными коликами, однако не настолько, чтобы отказаться сесть на коня, так что завоевание и разрушение Шампани проходило бойко. Он перешел границы – как географически, так и морально. С тех пор как монахи Буржа против желания короля избрали своего собственного архиепископа, Людовик утратил душевный покой. Обида и ярость всколыхнули старую трясину: всю растерянность маленького мальчика, которого забрали из детской и отдали церкви, чтобы воспитывать в строгой дисциплине; всю боль из-за вечного неодобрения холодной и непреклонной матери, считавшей его недостойным внимания; всю ярость на изменников и лгунов, которым он когда-то доверял. Ему снились страшные сны про демонов, хватавших его за ноги и тянувших в пропасть, а он царапал гладкий откос, пытаясь зацепиться. Даже горящие всю ночь свечи не давали ему достаточно света, и он взял за обыкновение ставить у полога капеллана и тамплиера, которые несли бдение до утра.

Между дневными маршами по Шампани Людовик проводил время на коленях, в молитвах Господу, но ум его оставался затуманенным, и Господь проявил себя только в том, что дарил ему победу за победой, когда он продвигался по долине Марны. Его армия не встречала сопротивления, мародерствовала и грабила на своем пути, вытаптывая виноградники, сжигая поля и оставляя за собой полную разруху. Каждый завоеванный и разграбленный Людовиком город был победоносным ударом по графу Тибо и монахам Буржа. Ему казалось, будто он сражается за честь семьи, мстит за все прежние унижения от графов Шампани. Но он давно сбился с пути и потерял ориентир, его компасом оставалось лишь сознание, что он король с божественным правом властвовать и все должны склонять свои головы под его ярмо.

Армия подступала к городу Витри, недалеко от реки Со. Жители соорудили баррикады из пеньков и перевернутых повозок, укрепили стены булыжником как могли, но оказались беспомощны перед наемниками, которые по приказу Людовика пошли в атаку.

Штурм был яростный и безжалостный. Постройки на окраине занялись огнем. Вскоре он перекинулся на амбары и быстро распространился от одного дома к другому, раздуваемый горячим летним ветром. Людовик направил своего жеребца на холм и оттуда наблюдал, как его отряды несут разорение. Среди клубов дыма и языков пламени звучали боевые крики, лязгало оружие. В висках стучала тупая боль, и свинцовая тяжесть в животе заставляла его думать, будто вся мерзость внутри его сейчас поднимется к горлу и хлынет темной массой. Кольчуга представлялась ему бременем греха, отягощающим его тело.

К нему подъехал брат Робер, с трудом сдерживая боевого коня, несмотря на то что был умелым наездником. Солнце блестело на его кольчуге и шлеме, отражаясь в них огненными бликами.

– Ветер меняется, так что к утру от города останутся одни головешки.

– Тибо де Шампань сам виноват, – мрачно изрек Людовик.

Робер пожал плечами:

– Остается только гадать, в чем мы виноваты.

Между братьями повисла тяжелая пауза. Людовик резко развернул коня и поехал к палатке, установленной слугами, чтобы он мог отдохнуть в тени, пока войска уничтожали Витри.

Холстина несколько сдерживала испепеляющую силу солнца. Людовик отпустил всех, а сам помолился на коленях перед своим личным небольшим алтарем. Холодное золото и мрамор, скрывавший различные святые реликвии, дарили ему минутную передышку от тревожной красной тьмы, что царила в мозгу. Бернар Клервоский когда-то предостерегал его, что Господь способен лишать королей дыхания, поэтому теперь он внимательно следил за каждым своим вдохом, за весом кольчуги, его власяницы грехов. Читая молитвенник, король перебирал четки, пытаясь найти успокоение в холодных гладких агатах.