Вроде улыбается, но как-то натянуто. Нет в ней былой легкости. Происходит что-то неладное. Может, действительно эта тема беспокоит?

Ловлю пальцами подбородок, чтобы прекратила, наконец, мельтешить и смотрела в глаза.

— Скажу Федору. Он тебя отведет, — проговариваю, не позволяя разорвать зрительный контакт.

— Сегодня? Хочу на вечернюю службу… — стоит мне прищуриться, как будто оправдываться принимается: — Слышала, что на вечерней службе меньше людей.

— Хорошо.

— Значит, ты все же до вечера не вернешься?

— У меня несколько дел в течение дня. Возможно, зайду между ними.

— А-а-а, — протягивает, словно скрывая истинные эмоции, не определяется, как на самом деле реагировать. — Это хорошо, — улыбается. — Ну, если получится… — нервно сглатывает.

— Что не так? — спрашиваю прямо.

Катя резко меняется в лице, чрезвычайно активно демонстрируя радость.

— Все отлично!

Мне же так не кажется. Сейчас уверен: ее тревожит нечто серьезное. Выдерживая паузу, смотрю на часы. Время поджимает.

— Поговорим, когда вернусь.

Скользнув рукой по щеке, завожу ей за ухо волосы. Катя тотчас поддается этой ласке и, прикрывая глаза, трется о мою ладонь.

— Не хочу, чтобы ты уходил, — именно с этой фразой выдает истинные эмоции. Хмурится и с силой сжимает веки.

Впрочем, быстро возвращает себе самообладание.

— Ты же понимаешь, что я не могу остаться?

Расслабляет лицо, прежде чем медленно открыть глаза. Смотрит на меня и молчит. Долго молчит. Затем вдруг смеется.

— Да… Да, я понимаю, — часто кивает. На вдохе замирает, взглядом какую-то тоску выказывает. — Поцелуешь меня? — выдыхает едва слышно. До того, как накрываю ее рот, добавляет: — Только крепко-крепко.

Сама не двигается. Не отвечает. Не дышит вовсе. Принимая поцелуй, лишь крепко в мои плечи вцепляется. Кажется, что живет этой лаской.

В который раз удивляюсь, с каким креном эта ее податливость и ранимость перекашивают мой внутренний баланс. Сердце, словно колотушка в чашу гонга, гулкими раскатами врезается в ребра. Горячими вибрациями резонирует по мышцам. Нагрузка плевая, а дыхание сбивается и ощутимо частит.

Не должен увлекаться, но на долгое мгновение выпадаю. На слух, на вкус, на ощупь — поглощаю ее.

Провожая меня до двери, Катя снова шутит и хохочет. Прошло чуть больше недели, как я вернулся из Берлина. В последние дни такая переменчивая постоянно, но сегодня уже крайне тревожно все это выглядит. Стараюсь сохранять хладнокровие, чтобы не вызывать у нее еще большее беспокойство. Но выкручивает меня уже настолько, что трогать ее не решаюсь. Когда она, прощаясь, сама делает шаг и повисает на мне, лишь сдержанно скольжу ладонью по спине.

— Пока, — шепчет куда-то в шею.

— Не скучай.

С Янушем встречаемся в кафе. Как и вчера, занимаем столик у окна и продолжаем наблюдение за объектом. Обстоятельная неторопливая подготовка в нашем деле — половина успеха.

— Ну и? Как там твоя Катенька? Оклемалась?

На фоне всего произошедшего и с учетом гнусного характера брата, нет в этом ни грамма банального человеческого участия. Увозя царевну из Берлина, стремился к тому, чтобы как можно дальше находился именно Януш.

Впервые здесь заводит разговор о Кате. Смотрю на него и понимаю, что, несмотря на благополучное завершение предыдущего задания, не поостыла в нем какая-то нехарактерная одержимая ненависть к девчонке.

— Ты отстранен, — спокойно оповещаю, глядя Яну прямо в глаза.

— Что? — судя по прорыву каких-то эмоций, явно не ожидал подобного.

— Ты отстранен, — давлю, не теряя хладнокровия. Давно стоило это сделать. На правах главного обладаю такими полномочиями. — Съезди отдохни. Мозги в порядок приведи.

— Это я… — выдыхает Януш, упирая указательный палец в стол. — Я мог тебя заложить. Я! Но я этого не сделал! Не сливал тебя руководству. А ты…

— Не путай божий дар с яичницей. Я тебя тоже никому не сливаю. Рапорт будет «белым», — жестко останавливаю. — Мозги проветри и психи свои утихомирь, иначе в будущем непременно встанет вопрос о твоей профпригодности.

— Это о моей-то? Так, значит? — на вдохе грудь раздувает — того и гляди пуговицы на рубашке полетят.

— Именно так.

— Что ж… — Ян резко выходит из-за стола, но, обойдя угол, притормаживает. — Либо ты ее вводишь в систему, либо выводишь, — в последнее вкладывает мрачный посыл. Оба знаем, что это означает. — Третьего не дано. Держать одновременно два берега не под силу даже тебе, — глубокая пауза. И после, словно плевок: — Брат.

Катерина

Вхожу в храм и немного теряюсь. Образа, кресты, высоченный купол, лепнина, обилие «золота», дрожащие огни свечей, церковное пение, дымный запах — непривычная атмосфера. Все время, что длится служба, незаметно изучаю помещение. Людей действительно немного, хоть в этом не солгала. Не считая нас с Федором и батюшки с певчими, в храме находятся еще двое мужчин и пожилая семейная пара.

Несмотря на то, что батюшка читает молитвы на русском языке, понимаю лишь отдельные части пения. Я не научена, в каких моментах должна креститься, а бездумно повторять за другими не решаюсь, поэтому всю службу выстаиваю натянутой струной, сцепив перед собой вспотевшие кисти.

Все еще сомневаюсь, правильно ли я поступаю…

Второй телефонный звонок разрушает тишину, когда я вновь нахожусь в квартире одна.

Так странно это все происходит… Федора будто нарочито выдергивают в этот момент. Пиликает пейджер, он выходит буквально на семь-восемь минут к себе, и вот…

— Халло?

— Здравствуй, Катерина.

Это… Януш.

Я удивлена и растеряна.

— Федя вышел, — сообщаю ему, делая какие-то свои выводы.

Только Мельцаж на это не реагирует.

— Если готова к правде, приходи завтра в церковь на Петраковской, — быстро произносит он.

— Какой еще правде?

— О, поверь мне, Катрин, то, что я скажу, изменит твое представление о многих! Это изменит все.

Звучит пафосно и завуалированно, что вполне в стиле Яна, но… Ему удается меня взволновать.

— И что это значит? — мой голос начинает дрожать.

— Вечерняя служба начинается в пять, я буду ждать тебя за храмом до шести. Естественно, об этом никто не должен знать. Особенно Гордей.

Что? Почему? Что за ерунда?