– «Царица Савская»! – сказал я, вздрогнув. – Победоносный корабль Билкис, который должен был доставить меня к моим родным! Неужели все это было еще вчера?

На берегу поднялся шум, засвистели канаты, и корабль, повернувшись к нам кормой, так быстро устремился вперед, что через секунду превратился в черную точку на горизонте, а к концу следующей секунды полностью скрылся из виду.

После того как «Царица Савская» покинула порт, внимание толпы вновь обратилось на меня. Хорошенькие девушки – как и все хорошенькие девушки Гринока, загорелые и черноволосые – шли впереди меня, раздавая народу, за один plack, душераздирающую историю бальи Мазлберна, зарезанного мною на постоялом дворе «Каледония». Другие девушки вырывали друг у друга из рук этот листок с еще не высохшей типографской краской, желая поскорее показать его любовнику или отцу, а те, в свою очередь, ласковой рукой поднимали своих подруг или дочерей повыше, чтобы они могли увидеть человека, которого вот-вот убьют во имя торжества правосудия и законности.

Мы шли неспешным шагом, то ли из-за торжественности, с какой даже самые дикие народы совершают человеческие жертвоприношения, то ли из-за необходимости в полной мере удовлетворить чувства, обуревавшие тех трепещущих от любопытства и радости зрителей, по преимуществу женщин и детей, которые обычно присутствуют при казнях. Неторопливость этой воистину похоронной процессии, отличавшейся от прочих лишь тем, что в данном случае труп шел своими ногами, позволяла мне расслышать отдельные реплики зрителей.

– Кто бы мог в это поверить? – говорила блондинка с кротким и печальным взором, остановившаяся у обочины с картонкой модистки под мышкой. – Посмотрите, какой у него взгляд - уверенный, но не надменный, скромный, но не униженный! Неужели преступник шел бы на смерть с таким видом? О, за все золото старого Ионафаса я бы не хотела нынче ночью оказаться на месте того, кто осудил этого юношу.

– Однако, – возразила одна из ее товарок, – у него, говорят, было больше пятидесяти миллионов, так что раз он все-таки осужден, значит, судьи изобличили его во всех преступлениях; Господь свидетель, если бы можно было найти ему оправдание, он легко сторговался бы со всеми верховными судами мира, от здешнего до того, что заседает в царстве Билкис.

– Вы сказали «пятьдесят миллионов», красавицы? – подхватил молодой человек, которому, похоже, очень хотелось вступить с девушками в разговор. – Да одно только ожерелье этого бандита стоило гораздо больше, и банкир Ионафас только что отдал сто миллионов за один-единственный карбункул, пошедший на оплату судебных издержек.

– Зачем же, в таком случае, и почему, – перебил юношу угрюмый старик, которого толпа притиснула к девушкам и их собеседнику, – зачем и почему он зарезал несчастного Джепа Мазлберна, чье состояние, находившееся, как говорят, в похищенном бумажнике, не превышало, насколько мне известно, сотни тысяч несчастных гиней?

– В самом деле, зачем? – воскликнула белокурая модистка. – Должно быть, несчастный сошел с ума.

– Я в этом уверен, – согласился юноша с улыбкой. – Вообразите, он, говорят, намеревался восстановить храм царя Соломона!..

Тут юноша вцепился зубами в рукоятку своей трости, чтобы не расхохотаться, а я прошел вперед.

Меж тем наша процессия двигалась все медленнее и медленнее, так что порой мне даже удавалось прижать к губам портрет Билкис, как вдруг шериф остановился окончательно, чтобы сдержать неистовое нетерпение толпы, и властным жестом показал, что казнь моя ненадолго отсрочена: ведь жизнь человека находится не только в руках Божьих, но и в руках офицера судебной полиции, помахивающего своим жезлом. Впрочем, две эти власти соперничают, к счастью, только на земле.

Оказалось, что по старому шотландскому обычаю, который я почитал давно забытым, осужденного могла спасти от казни девушка, согласная взять его в мужья. При мысли о подобном исходе я невольно пожал плечами и немедля поднес руку к портрету Билкис, чтобы она ни на секунду не смогла усомниться в моем решении; причем я должен добавить, что возмущение мое лишь возросло от того скверного языка, на каком было сделано это объявление, прозвучавшее, однако, в обстоятельствах столь серьезных. «Увы! – говорил я себе, – эти люди отточили свой язык для вещей самых ребяческих и легкомысленных, для обмена лживыми пожеланиями и фальшивыми комплиментами, закон же, которому дано право казнить или миловать, писан на жаргоне дикарей. Убивать человека волею правосудия – ужасное преступление, но куда ужаснее убивать язык нации со всеми ее надеждами и талантами. Человек мало что значит на этой земле, кишащей людьми, а с помощью языка можно создать мир заново[133]».

Терпение мое иссякло, и, кажется, если бы я мог проклинать, я проклял бы и шерифа, и дикое наречие законников.

Волнение мое не осталось незамеченным, ибо юная блондинка по-прежнему шла за мною следом.

– Я думала, – сказала она, – что он дойдет до конца, храня кротость.

– Все дело, возможно, в том, – отвечал юноша, закинув руку за голову, – что он рассчитывал избегнуть казни, пробудив чувства, подобные тем, какие только что выказали вы; не стану спорить, он достоин того, чтобы быть спасенным без конфискации имущества, но конфискация обязательна, нередко ради нее-то и вешают.

– Если я верно понял чувство, омрачившее лицо этого молодого человека, – сказал старик, который по-прежнему шел рядом с ними, ибо в тесной толпе разойтись за столь короткое время было невозможно, – то осмелюсь сказать, что расстроило его не столько приближение смерти, сколько глупая речь шерифа. Вы и представить себе не можете, мадемуазель, как неприятно всходить на виселицу, вопреки закону о грамотных,[134]в угоду кровавым условностям общества, еще не научившегося толком владеть словом.