Старшина писцов проводил все время кланяющегося юношу. Шимас улыбался – так мог улыбаться простак, услышав подтверждение какой-то очевидной истины.

Но кади прочел в этой улыбке столь много, что, не говоря более ни слова, поспешил покинуть диван. Его дни были сочтены – и сложить с себя полномочия оставалось единственным верным решением.

– Воистину, воздаяние за каждый наш поступок всегда соизмеримо с этим поступком. И за невыполненным некогда обещанием обязательно последует наказание, равно как последует оно и за кровавым преступлением.

О, сейчас никто из мудрецов не взглянул с удивлением на визиря, произнесшего эти слова. Ибо каждый из них вспоминал свои прегрешения и молил Аллаха всесильного, чтобы его гнев не был столь скор.

Шимас почувствовал, что смертельно устал. Он понял, что так сильно не уставал ни в бою, ни в походе. Но сейчас на его плечи давили каменные стены дивана, купол, выложенной затейливой мозаикой, минареты с притаившимися на вершине муэдзинами, все дворцы великой и прекрасной страны Аль-Миради. И ответственность, что была во много раз более тяжелой, чем дворцы, мечети и все камни его любимого города.

Думать о том, что сегодня в диване следовало бы принять хоть одно важное решение, ему не хотелось. И потому он просто молчал, радуясь мгновению тишины. О, в его неподвижности не было ни грана злого умысла. И все же он чувствовал, что с каждой минутой растет напряжение. Словно мудрецы гадают, кого на этот раз постигнет кара за не столь давние прегрешения. Каждый боится, что именно его…

Молчание затягивалось, но сейчас уже визирь молчал намеренно. Он вышел из задумчивости и теперь бросал тяжелый взгляд то на одного своего советника, то на другого. И сам чувствовал себя сейчас огромным питоном в зверинце халифа, который выбирает, какую бы из толстеньких ленивых мышек съесть первой. А какую оставить на сладкое.

И, чтобы картина была более полной, Шимас усмехнулся. О, то был воистину звериный оскал, а не ухмылка человека, пусть и злобная!

Молчал и сидящий рядом с визирем первый советник. О да, он сегодня собирался после дивана зайти в тихую харчевню и потолковать с долговязым франком о цене за свой грязный труд. Но прилюдное уничтожение кади отбило у него всяческую охоту вообще куда-то зачем-то выходить. Ибо он, первый советник, внезапно ощутил, что остался в коконе заговора совсем один. Казначей томился в зиндане, и уже было понятно, что скоро ему оттуда не выбраться; уважаемый попечитель заведений призрения, глупый сластолюбец, выставленный лжецом и растлителем, был теперь нужен первому советнику не более, чем палящее солнце в знойный день. Тучный и болтливый Сулейман-звездочет третий день отлеживался дома после выволочки, которую ему устроила жена, поклявшаяся завтра же подать прошение о разводе и отобрать у ничтожного все. От кади Саддама тоже было мало проку – ибо теперь он, похоже, будет верховным судьей совсем недолго.

«Аллах всесильный! Остался я, я один. Быть может, хоть меня минует злая несправедливость судьбы? Быть может, именно мне уготована великая цель – избавить страну от молодого и глупого халифа? А вместе с ним и от этого докучливого безумца, который верит слухам, который решает проверить все счета и хранилища казны…»

Гневный взор первого советника впился в лицо визиря, суровое и холодное. И тут словно пелена спала с глаз Хазима.

Ибо перед ним сидел он, Жак-бродяга, долговязый фрак, который преподавал его, Хазима, соотечественникам изящное искусство обращения с оружием! И только шрама – уродливого шрама от страшного сабельного удара через все лицо – не было…

«О я несчастнейший! – воскликнул про себя первый советник. – Как же я, мудрый человек, придумавший заговор, ясно видевший перед собой цель и нашедший средства для достижения этой цели, как же я не узнал в болтливом франке нашего визиря?»

И Шимас, словно услышав мысли первого советника, поднял на него глаза. Что-то в выражении лица достойного Хазима или, быть может, в изломе бровей подсказало визирю, что советник его узнал.

«Ну вот и отлично, достойный Хазим, – подумал визирь. – Теперь ты в полной мере осознал, что стало с твоим воистину детским заговором… Как раньше понял, что никого из соратников рядом с тобой не осталось… Это станет тебе преотличным уроком, воистину так!»

Чем больше всматривался первый советник в визиря, тем яснее видел, что он и франк Жак – один и тот же человек. Тот же поворот головы, тот же голос, тот же немалый рост. Те же руки…

«Аллах всесильный, почему я раньше не обратил внимания на его руки? Их же нельзя спутать ни с какими другими руками! Почему шрам, уродливый шрам через все лицо, отвлек меня от вполне различимого шрама на руке? Почему не увидел в той драке, что огромный иноземец сам представляется мне, словно предлагает пригласить его поучаствовать в деле?»

И мудрый внутренний голос (а такой есть даже у самого глупого из глупцов) услужливо подсказал Хазиму ответ: «Ты не увидел потому, что смотрел иными глазами. Потому, что не пытался в незнакомце узнать преотлично знакомого человека. Потому, что искал не соперника, а соратника; потому что, воистину глупец из глупцов, думал – уйдя от центра столицы на самую глухую окраину, окажешься там в безопасности… Безумец из безумцев!»

О, теперь он уже не думал о своем заговоре, о нет. Ибо то оказался не заговор, а постыдная и глупая сделка… Которая к тому же провалилась в тот миг, как была затеяна. Хазим вновь вспоминал, как приглашал отобедать в уютном кабачке в дальнем конце города то одного, то другого. И как принимал их сухие кивки за безоговорочное согласие на то, что сейчас виделось первому советнику безумнейшей из авантюр.

«Должно быть, он стал следить за нами уже тогда… А я, безмозглый осел, так ни разу и не вспомнил, что наш халиф служил в одном полку с визирем. И что оба они прошли войну от первого до последнего ее дня. И что умения лазутчиков, наблюдательность стрелков и отвага конников для них обоих вовсе не пустой звук. Как я мог забыть об этом? Как мог столь осерчать на более чем мудрые перемены, начатые халифом, дабы цвела наша прекрасная страна? Как мог пасть столь низко, чтобы захотеть убить этого достойнейшего во всех смыслах молодого и сильного человека?»

Увы, мысли первого советника не мог слышать никто. А он, привыкнув лицедействовать перед всем миром, не мог уже остановиться и продолжал гримасничать перед самим собой.

«Он стал следить за нами уже тогда… Он видел каждый наш шаг… Он затеял эту драку… Он показал себя во всей красе… Но почему же юный наш мудрый и сильный визирь не пресек наши попытки собраться, просто отправив за каждым из нас стражу?»

Чем больше размышлял первый советник, тем дальше от разумных объяснений уходил. О, он уже готов был смириться и со слежкой, устроенной визирем с первых дней своего появления в диване. Он буквально уже оправдывал ее, соглашаясь, что следует, более того, просто необходимо бестрепетной рукой навести на новом месте свои порядки – чтобы все, кто оказался под его началом, сразу поняли, у кого теперь власть и чьего гневного окрика следует бояться.