которая про­тянута от одной стены до другой, занимая все простран­ство, чтобы спрятать его от глаз человеческих, особенно от беременных в женском отделении. Никому не позво­лено трогать эту паутину под страхом смерти. Даже ста­рейшие прихожане уже не помнят голема. Однако Цви- мудрец, внук Магарала, все еще раздумывает, дозволено ли включать такого голема в минъян или считать его, про­износя благословение22.

Мертвый для еврейской коллективной памяти, голем не прекратил своего существования к вос­торгу еврейской интеллигенции. Поскольку пау­тина — единственное, что физически осталось от голема, ее заволокла пелена святости. Если бы ти- шовицкий маскил умел рассказывать сказки, он рассказывал бы их именно так.

Для того чтобы пародия сработала, читате­ли должны узнать и оригинал, и его искажение. Нет ничего очевиднее, чем фрагмент еврейской священной легенды: праведник вознаграждает­ся за свои страдания в грядущем мире. Нет ни­кого доступнее легендарного героя, ни учено­го, ни святого, а ламедвовника, одного из трид­цати шести праведников, чья безвестная скром­ность не дает миру разрушиться. Таким бедо­лагой был Бонце Швайг (Бонця-молчальник, 1894)23. Как же сообщить читателям — с помо­щью нью-йоркских связей Переца, — что исто­рия Бонци — это притча о современности? Он придумал повествователя, который лучше смо­трелся на страницах нью-йоркской газеты Арбайтер цайтунг («Рабочая газета»), чем среди людей, которые рассказывают друг другу сказки возле печки в доме учения:

Здесь, на этом свете, смерть Бонци не произвела никако­го впечатления. Попробуйте спросите кого-нибудь, кто он такой, Бонця, как жил, отчего умер... Сердце ли у него разорвалось, силы иссякли или же его хребет переломил­ся под тяжкой ношей? Кто его знает? Может быть, он умер от голода?

Нервный темп и сложный синтаксис речи рас­сказчика; цепь его риторических вопросов, на­правленных на то, чтобы выстроить факты — все это выдает замечательного адвоката, имеющего опыт выступлений в суде. Но его саркастические фразы о человеческой природе, похоже, предве­щают, что никто не услышит о случившемся:

Пала бы в конке лошадь, это вызвало бы больший инте­рес. И газеты писали бы, и сотни зевак сбежались бы со всех концов города посмотреть на падаль; даже место происшествия и то не оставили бы без внимания...

Но будь на свете лошадей столько же, сколько лю­дей, — тысяча миллионов! — несчастная лошадь тоже не удостоилась бы такой чести!

Ни у кого из людей не было лучше прозвища, чем у Бонци, которое бы лучше свидетельствовало, что он не поднимет никакого шума: «Без лишне­го шума явился он на свет, неприметно жил, тихо умер и еще тише сошел в могилу...» Хватит фак­тов! Он исчез из памяти «на этом свете», и нече­го больше сказать об этом ничтожнейшем из ни­чтожнейших персонажей. К счастью, значение этих фактов волшебным образом видится совсем по-другому в грядущем мире. Райские создания сгрудились в ожидании его прибытия. Если бы не техническая процедура суда, история о том, как он стал небесной знаменитостью на этом бы и кончилась.

Поведать об этом суде Перецу помогли десять лет юридической практики в Замостье. Как и аналогичные судебные процессы на земле, этот тоже проходит по определенным правилам. Во- первых, история представляет собой закончен­ную мелодраму со злой мачехой, сексуальной несостоятельностью и благодетелем, который произвел на свет жестокого сына подсудимого. Во-вторых, презумпция невиновности настолько велика, что председательствующий судья может обрывать защиту на каждом риторическом во­просе. В-третьих, подсудимый так напуган про­исходящим и так подавлен, что стена его молча- ни я рушится, только когда раскрывают гротеск­ную историю его жизни. Столкнувшись с таким неравновесием, даже обвинитель умолкает.

Но небеса не могут исправить то, что разру­шила земля. В конце судилища внешняя просто­та терпит такой же крах, как и всякая претензия на небесное правосудие. Божественный судия — оглашающий политическую идею рассказа — вы­носит заключение: если Бонця нарушит свое мол­чание, он сможет сокрушить стены Иерихона. Но Бонця готов для рая не больше, чем он был готов для протеста там внизу, и после долгого ожида­ния он отвечает, что желает только булочку с мас­лом каждое утро. Обвинитель расхохотался от самой идеи, что человек, на которого свалилось столько несчастий, может получить достойное воздаяние на небесах или на земле.

Финал — это бурлеск народной сказки. Молчащие, страдающие Бонци никогда не до­бьются того, чтобы их протест был услышан, пока они не отвергнут божественной чепухи о пассивной покорности судьбе. В отличие от ге­роя Владимира Короленко крестьянина Макара, который в своем религиозном воображении соз­дал рай, где всем воздают по справедливости, у Бонци вообще нет воображения, ни религиозно­го, ни любого другого24. За исключением обреза­ния, чуть не закончившегося для него фатально, Бонця разделил судьбу люмпен-пролетариата. Все сказочное предисловие навязал ему рассказ­чик, который с самого начала был настроен скеп­тически ко всякого рода воздаяниям. Пока Бонця стоял и в ужасе наблюдал за процессом, рассказ­чик его истории наблюдал, как наивные обычаи, сверхъестественные атрибуты и гротескные пер­сонажи рушатся в раскатах циничного хохота.

Бонце швайг имел бешеный успех, что помог­ло Перецу продать сборник своих произведений на идише, ставший его европейским дебютом. В «Литературе и жизни» (изданной совмест­но Перецем, Давидом Пинским и Мордехаем Спектором) Перец набросился с духовной крити­кой на «Любителей Сиона» (Ховевей Цион) за то, что те вступили в союз с реакционным раввина­том и изменили литературному реализму, доба­вив опасную дозу романтики и мифа. Шейдим аф ди бейдим, — начал он свою блестящую полеми­ку. В «чертей на чердаке» можно было поверить раньше, в доиндустриальную эпоху. Теперь, когда Европа уже отвергла реализм, материализм, сим­волизм и ухватилась за оккультизм, еврейский мир все еще погряз в комизме, комической ме­шанине романтического сионизма25.

Перец сражался на всех фронтах. Отдалившись от старого маскильского крыла и новой иврит- ской сионистской литературной элиты, он ози­рался в поисках нового круга. Состоятельные ев­рейские позитивисты были лишь стратегиче­скими союзниками, они были готовы поддер­живать Переца, пока он использовал идиш лишь как средство модернизации. И они покинули его после выхода двух томов Ди идише библиотек. Именно тогда Переца открыли в молодом соци­алистическом движении; особенно заинтересо­вался им молодой радикал Давид Пинский, на­правлявшийся в Вену для изучения медици­ны. Их сотрудничество привело к эпохальным Йонтеф-блетлех (1894-1896).

«Наступает Лесах, — начинает Перец в своем неподражаемом стиле, — и я приглашаю себя на ваш седер. Возьмите меня!»

Я обойдусь вам недорого; я не ем кнейдлех

Не предлагайте мне хрейн; горьких трав мне доста­точно с рождения!

И не заставляйте меня платить «казнями»; я давно простил египтян. Это в любом случае дохлый номер, по­тому что еще никто никогда не заболел от написанных или напечатанных проклятий.