Вечера с Жилем и вполне семейные выходные дни. Он был очень терпеливым и добрым. Я что-то готовила каждый день. Однажды я напекла ему кукурузных блинов и погладила рубашки. Я не курила за эти дни ни разу. Я разговаривала с Галей по телефону и с русскими женщинами в нашем консульстве, где мне надо было получить какую-то бумажку. И все они говорили одно и то же: во Франции безработица.

На моей кредитной карте были деньги. И у меня были наличные. Я могла покупать все, что захочу. Но я не покупала, примеряя себя к новой жизни, где Жиль по утрам говорит: «Жюли, экономим!» и где у меня нет собственных средств. Я познакомилась с петербурженкой Алисой Лешартье, которая зазывала меня в «Самаритен» съесть какие-то необыкновенные пирожные. Ее муж был программистом, и они мотались между тремя странами – Швейцарией, Францией и Россией. Ее двое малышей разговаривали на трех языках. Я чувствовала, что, живя с Жилем, я не увижу никаких пирожных и посиделок с подружками.

Я не знаю, как это сказать точно, но от него веяло какой-то беспредельной патриархатщиной. Я совсем не феминистка, мой муж мне говорил, что со мной очень уютно жить, но тут пахло опасностью. Я им не восхищалась и мне не хотелось его слушаться. Поэтому в любой момент я могла превратиться в разъяренную стерву, испортив жизнь и себе, и ему. Для меня это был однозначный мезальянс, неравный брак. Но я все-таки колебалась.

Он так заботливо укрывал меня в машине пледом, так терпеливо сносил все мои капризы, так ничего не требовал – лишь бы я была! Он ходил за мной по пятам и все время меня нюхал, целовал, тискал. Он говорил, что любит мой запах и мой смех.

Мы поехали в Версаль с его братом, его женой и детьми. Их маленькая дочка с необычным именем Киян, лет шести, почему-то меня полюбила. В ресторане за обедом она подошла ко мне и молча поцеловала в щеку. Все чуть не зарыдали от умиления. У меня просто сжалось сердце. Жиль везде представлял меня как будущую жену. А я именно тогда, в Версале, замыслила побег. Я знала, что вряд ли увижу когда-нибудь еще Киян и ее сестру. Я еле улыбалась окружающим и с трудом понимала, о чем они говорят. Мне было уже все равно. Я хотела домой. В Россию, где хамят и не говорят «пардон». Но где все разговаривают на русском и где ты своя.

И все же я мучительно размышляла, что в России у меня есть только любимая работа и дочь. Я редактор и мама. Меня уже давно нет как женщины, жены, любовницы. И я снова колебалась. Прилетев в Москву, я думала несколько дней. Меня все спрашивали – ну что ты решила? И я не могла ответить.

Ответ, ясный и понятный, пришел ко мне однажды серым московским утром, когда я на такси ехала на работу. И это было «нет». И огромное облегчение. Словно гора с плеч упала.

* * *

Ну в общем-то и все. На этом история закончилась. Жиль звонит мне и пишет до сих пор. Редко, но регулярно. Мне было трудно ему сказать, что я не приеду, но я сказала. Это было мучительно, я чувствовала себя сукой и стервой. У меня осталось уважение к нему и благодарность. Он на редкость добрый и достойный человек, и возможно, будь он понастойчивее и живи он в России, я бы сдалась. Я не исключаю, что мы еще будем видеться, если захочу, в Париже – вот в него я слегка влюблена.

Больше всего мне жалко моего французского языка. Язык прекрасный, легкий, а для русского человека вообще второй родной. Девятнадцатый век оставил нам в наследство огромное количество французских слов, я даже не подозревала – сколько.

За два года до этого в один журнал я написала колонку про французскую песенку. Интересно, что в ее «французской» части все сбылось почти дословно. Вот она:

«…Я хотела бы жить во французской песенке. Знаете, такой легкий шансон – любовь, ля-ля, завтрак в отеле с видом на Лазурный берег, кофе, горячий рогалик, поцелуи в шею, роза и ревность. Он ее целует везде-везде, она надувает губки и строит глазки официанту. Или – она на него глядит нежным и глубоким взглядом, а он сидит в профиль и чистит апельсин, девочка моя, так-то. Потом все друг друга бросают. Такая любовная историйка. На историю не тянет.

Хотите историю – полезайте жить в русский романс. Вот где вы увязнете в речном песке, под луной, в сумасшедшем одиночестве. Там все – невозможно, не спрашивайте, почему. Никаких поцелуев, роз и апельсинов. Одна тоска и надрыв. Скомканный платочек, сухие глаза: рыдать нельзя, это из оперы. Бракосочетаться тоже нельзя, это загубит все на корню, и вообще, желателен трагический конец, чтобы один разлюбил или, на худой конец, умер.

В общем, похоже, самый смак – это водевиль. Там можно нормально обглодать куриную ножку, а твоя любовь, не стесняясь, будет хлестать пиво. В этой любовной истории вы растолстеете и поздоровеете, научитесь напевать дурацким голосом и щипать друг друга за ушко.

Есть еще испанская гитара, но там вас непременно задушат из ревности. Еще можно жить, жуя жвачку, в попсе, но лучше – в русском роке, только вы должны быть спимшись. Главное – не лезть в военный марш и государственный гимн.

Ну а все-таки французская песенка – это хорошо. Поцелуи в шею, роза, ревность и главное – все как-то обходится».

Однажды я познакомилась в Интернете с одной девицей по имени Алиса, к которой прилагается достопримечательная грудь пятого (ну восьмого, восьмого!) размера. Девица нервная, а ресницы у нее загибаются ввысь. На почве нервности и похожих любовных историй мы с ней сошлись как вода и пламень. Я с ней переживала всякое – и умирала от смеха, и ненавидела ее жутко, и ругала ее за то, что она одобрила дочери моей пирсинг в языке, и кошку ее видела, Тушку. Происходило это общение у нас по скайпу. В камере девица казалась вредной, противной и все время покупала новые туфли.

Ну, год прошел, решила я к ней в гости съездить. В Иерусалим. За тот год чего только не произошло. Я первую книгу написала и кота завела, например. И вот в ночь перед отлетом пошла я с другой девицей в секс-шоп, покупать этой Алисе какие-то там вагинальные шарики в подарок. Мы с другой девицей шарики купили, купили еще какой-то гель тоже в качестве гостинца и еще купили мне юбочку специальную перчатки лиловые, но это уже не в секс-шопе. Потом в ночном киоске купили себе огненные бутерброды с жареным луком и соусом и съели в машине. Подруга меня спрашивала все время: «Может, тебя в аэропорт отвезти? У тебя когда рейс?» Но я говорила: «Ах, рейс у меня в два часа дня, я успею выспаться и успею везде, не забыть бы шарики, а то меня на порог не пустят».

А утром я открыла глаза и увидела лиловенькое. Это были останки моей новой перчатки. Кот ее растерзал. Накануне он в воспитательных целях был нащелкан по носу, а так как я этому нащелкиванию попустительствовала, он, я думаю, отомстил. Я обозвала его страшным словом. И поехала в аэропорт Домодедово вместе с чемоданом.

Приехала, а там еще даже регистрация не началась. О, думаю, какая я пунктуальная. Но как-то не по себе все равно. Подошла с электронным билетом к тетеньке, а тетенька говорит: «А ваш рейс компании “Эль-Аль” уже улетел. Потому что он у вас не в четырнадцать ноль пять, как вы думали, а в одиннадцать ноль пять. И если вам повезет, – говорит тетенька, – то вас посадят на рейс этой же компании в полночь и бесплатно. Но придется ждать регистрации, чтобы понять, будут ли места».