— Что случилось, девочка моя? — спросил он. — Опять злые люди жить не дают?

Она покачала головой.

— Нет, дядя Антоний! Не то! Из-за этой драки несчастье пришло.

— Кому? — забеспокоился он.

— А Войдыле, шорнику.

— Какое же это несчастье?

— Наверное, молодой пан Чинский узнал от кого-то о том, что бывший семинарист оскорбил меня, и о драке. И когда вчера шорник послал фурманку в Людвиково с готовой работой, то заказа на новую ему уже не сделали. Старого Войдылы несколько дней не было в городке. Он выезжал в Вильно и вернулся только вчера. Когда фурманка появилась пустой, он спросил, где же работа. А кучер ему отвечает:

— Пани из Людвикова просила передать, что работы для нас больше не будет.

— Почему не будет? Фабрику закрывают?

— Фабрику не закрывают, но сын пана их сына оскорбил, поэтому они не хотят давать пану работу.

Знахарь кашлянул.

Это несправедливо. Как же отец за сына может отвечать? Сын — бездельник, но отец — порядочный человек и ни в чем не виноват.

— Конечно, — согласилась Марыся. — Я ему то же самое сказала.

— Кому?

— Старому Войдыле. Как только он узнал об этой истории, то прежде всего пошел к пану Собеку, подал ему руку и поздравил, что с сыном его пан Собек правильно поступил, а потом пришел ко мне.

— И чего он хотел?

— Сразу строго на меня посмотрел и сказал: «Я пришел извиниться за поведение моего Зенона. Он глупый и злой парень. Его, бездельника, следовало наказать, а что получил от пана Собека, то это еще мало. Понимаю, что он не имел права пани оскорблять. Это не его дело, чем пани занимается. Это интересы пани Шкопковой, ее право, а не того дармоеда. Если бы пани пришла ко мне, то он получил бы свое. Но пани пожаловалась молодому наследнику Людвикова, и теперь на меня, совершенно безвинного, несчастье свалилось, потому что меня лишили заказов, а это большая половина моего заработка».

Знахарь удивился.

— Но ты же не жаловалась молодому наследнику?!

— Нет-нет! Я сказала пану Войдыле об этом, но он, мне кажется, не поверил.

— Ну, я еще не вижу несчастья.

— Несчастье в другом: старый Войдыло сегодня утром выгнал сына из дому!

— Выгнал?.. Как это выгнал? — переспросил знахарь.

— Он такой суровый. Весь городок говорит об этом. И все твердят, что из-за меня… Что же я плохого сделала?

Голос Марыси задрожал, и в глазах показались слезы.

— Я сама хотела бежать к пану Войдыле, чтобы простил Зенона, но побоялась… Хотя он не обратил бы никакого внимания на мои просьбы. Ксендз вступался за Зенона, говорил, что парень испорченный, но, выброшенный из дому, еще больше скатится на дно. Не помогло. Старик ответил, пусть даже в тюрьме сгниет, его это не тронет, потому что он не только бездельник и дармоед, но еще у отца и братьев хлеб отнимает.

Знахарь покивал головой.

— Грустная история, но вины твоей, девочка, в том нет.

— Что ж из того, что нет? Когда все тыкают пальцами, как будто я преступница, волком на меня смотрят… И даже пани Шкопкова против меня настроена. Сама слышала, как один столяр говорил ей:

— На беду людям и на оскорбление Божье держите вы у себя эту приблуду.

Марыся закрыла лицо руками и расплакалась.

— Я знаю, знаю, — всхлипывала она, — чем все это кончится… Загрызут меня… лишат работы… А ведь я хотела как лучше… Если бы пан Лешек приехал, на коленях выпросила бы у него прощение для Зенона… Но он… он не приезжает… Не подает признаков жизни. Этого несчастья еще для меня не хватало… О Боже, милый Боже!

Антон Косиба сидел, безвольно опустив между колен большие руки. Лицо его от волнения побледнело. Он бы душу отдал, чтобы освободить от страданий эту девушку, которую полюбил всем сердцем. Его охватывал то гнев и желание немедленно действовать, то чувство собственного бессилия.

Он не находил слов, которыми мог бы успокоить ее. Тогда он встал, обнял ее и стал нежно, ласково гладить по волосам своей жесткой, натруженной ладонью, повторяя:

— Успокойся, голубка, успокойся!.. Она прижалась к нему, дрожа от сдерживаемых рыданий. И такая безграничная жалость к ней охватила его, что слезы покатились по его лицу, седеющей бороде, по пальцам, нежно двигающимся по светлой головке девушки.

— Успокойся, голубка моя, не плачь, не плачь, — говорил он едва слышно, точно убаюкивая ее.

— Только ты один у меня, дядя Антоний… единственный на свете… приблуда…

— Оба мы среди людей чужие, оба приблуды, голубка. И не переживай, не выплакивай глаза. Никому не позволю тебя обидеть. Хоть и старый я, но сил у меня хватит. Пока у меня будет хлеб, у тебя, голубка моя, будет все. Тише, тише, девочка ты моя, бедняжка моя милая, тише.

— Какой же ты добрый, дядя Антоний, какой добрый! — успокаивалась Марыся. — Наверное, даже родной отец не может быть лучше… Чем я это заслужила?..

— Чем? — задумался знахарь. — Кто может это знать? А чем же я заслужил, что ты так ласкова со мной, голубка моя, что мое старое сердце, которое билось только по привычке, а не по необходимости, разожгла, как солнце… Один Бог знает, а я хоть не знаю, все равно благодарю его за это и не перестану благодарить до смерти.

Возле магазина остановилась бричка, и спустя минуту вошел покупатель. Он покупал цветную бумагу для фонариков, наверное на приближающиеся дожинки. Он долго выбирал, торговался и жаловался на высокие цены.

И когда, наконец, покупатель вышел, знахарь сказал:

— Если позволишь, голубка моя, я тебе честно скажу, что думаю.

— Конечно. — улыбнулась она не без опасения, что после такого вступления ничего приятного не услышит.

И она не ошиблась: Знахарь стал говорить о Лешеке.

— Из-за него все неприятности и переживания. Что тебе до него, голубка моя? Я не говорю, что он плохой или вредный, глаза у него добротой светятся, но он совсем молодой еще, нет у него своего мнения, ветрогон. Не один раз я смотрел на него, видел, как он сюда приходил и просиживал здесь… Да и люди говорили… Молодой он и легкомысленный, поэтому неудивительно, что подозревают в нем несерьезные намерения. Я сам, Бог мне свидетель, ему не верю! Знаю, все, о чем говорят — это собачий лай. Но, моя милая, зачем, чтобы люди лишнее говорили?.. Языки им не завяжешь, глаза не закроешь. Смотрят и говорят. А тебе, девочка, что от этих заигрываний? Только одни неприятности. Ты молодая и неопытная, легко веришь каждому обещанию.

— Он никогда мне ничего не обещает, — прервала знахаря сконфуженная и покрасневшая Марыся.

— Не обещает? А чего же он хочет? Помни, что он большой пан, богатый, известный. Что ты для него? Так, игрушка. А сердце привыкнет. Вот и сейчас: его нет, и тебе тяжело.