– Доставай «лопатник» и «котлы» снимай, – пощеголял он витиеватой терминологией.

А меня как пробило после ласкания спиной металлической ларьковой стенки: тетку-продавщицу ширпотребного хлама я все-таки не дождусь, потому как нет у нее никакой страшно моднявой джутовой ветровки неходового пятьдесят последнего размера, и это первое. Самец гориллы, что ухмылялся сейчас мне в лицо и изводил себя беседой со мною же, пришел c ее подачи: тетка, будучи профессионалкой, оценила-таки пиджачок за штуку и послала брата-свата «пощипать лоха». Вернее, ежели быть точным в избранной старорежимной терминологии, «взять на гоп-стоп». Это второе. Ну а третье, четвертое и все остальные цифры – так это то, что парень абсолютно прав: слоняться в позднее надвечерие по забытому Богом, людьми и паханами полустанку в Подмосковье может только де-шевый лох, фраер, отожравшийся на легких деньгах какого-нибудь шоу-промоушена и волею алкоголя и судьбы занесенный в места столь глухие на забаву и разграбление. Ну да Бог не фраер: для кого судьба, а для кого и Фортуна. Блин, для того, чтобы это все просчитать скоро и до момента события, вовсе не надо обладать мозгами аналитика! И чего это меня так завернуло? Я же не «Шпион, который вернулся с «холода»![7]

– Ты чё вылупился, мутный? Плохо расслышал? Так я щас тебя не так приложу, чтобы с ушей штукатурка просыпалась!

Больше я ничего не просчитывал. Удар мой был скор и резок: выставленными костяшками правой в воображаемую точку между верхней губой и переносьем. Голова громилы дернулась, и он неловко рухнул назад, на родную «ауди», как обожравшийся мамонт, из-под которого циклопической битой выбили разом все четыре ноги, а потом сполз ничком и ткнулся хоботом в бордюр.

Это страшный удар. Когда-то я отработал его до совершенства, но в боевой практике не применял ни разу. Склонился над поверженным голиафом: было бы совсем скверно, если бы я свалил его насмерть. Но нет: у парня просто глубокий болевой шок, а это, слава Богу, не смертельно.

Пора двигать с этого гостеприимного полустанка. Пока какой ретивый служитель порядка не надумал выйти из зданьица вокзала с ревизией и направить на меня табельный «макаров». Короче, делать ноги – от греха и в темпе вальса.

Я скоро выдвинулся на перрон, когда к нему медленно подходил проходящий пассажирский. Электровоз шел неторопливо, могучий, как динозавр, и волок за собою послушные вагоны. Собственно, на этом хилом вокзальчике он останавливаться не собирался, да, видно, где-то там в далеких степях забастова-ли шахтеры-монтеры, вот он и полз перебежками, по воле отупевших от перемен диспетчеров и прочих стихий.

На площадке одного из вагонов застыла, как на выданье, краснощекая деваха лет двадцати восьми с изрядным гаком.

– А что, красавица, возьмешь пассажира? – затравил я со всей возможною удалью в голосе.

– А ты чё, соколик, отстал, что ли?

– Да нет, мне недалеко.

– Нет тут посадки.

– Да к такой румяной я на крыльях взлечу!

– А не опалишь крылья те?

– Военно-воздушные силы в огне не горят!

– И далеко поедешь?

– Да пока не надоем!

Деґвица-красавица бросила на меня оценивающий взгляд:

– Залетай, овод.

Через минуту состав тронулся, лязгнув на стыках. Еще через две проводница, озадаченная шуршащей купюрой, препроводила меня в купе, где уже припухали за бутылочкой двое командированных.

– Господа полковники, к вам пополнение, – радостно объявила им дивчина.

Те подняли головы настороженно. Один спросил, недоверчиво оглядывая все тот же пиджак:

– Офицер?

– Военно-воздушные силы военно-морского флота, – отрапортовал я с белозубой улыбкой новобранца. – Капитан-лейтенант запаса.

Второй поглядел внимательно:

– Ты это, запасной, водку пьешь?

– Обязательно, – строевым голосом ответствовал я, выгружая из шуршащего пакета «блондинок».

Двое переглянулись. Откуда-то появился чистый стакан, его наполнили, пододвинули ближе ко мне тарелку с домашней снедью.

– Саша. За знакомство, – произнес немудреный тост первый. Его товарищ солидарно кивнул. Мы сдвинули стаканы.

Что там говаривал товарищ Пушкин Александр Сергеевич о русском бунте, безжалостном и беспощадном? Пьянки у нас такие же. Переходящие от слез к драке, от драки к лобызаниям, от лобызаний к сомнениям в конечном торжестве справедливости и размышлениям о переустройстве страны и мира…

Пил я неделю. Под дикую, бессмысленную круговерть колес непонятных мне поездов, с ночевками на третьих полках или вовсе в сквериках незнакомых мне городов и весей… Похоже, я дважды пересек границу какой-то из стран ближнего зарубежья, вызвав подозрение таможенника полным отсутствием багажа и рассеяв его длинным монологом о смысле жизни вообще и таможенной службы в частности и о конечности всего сущего. Служитель пограничного культа решил, что я возвращаюсь с поминок.

Потом я умудрился снова подраться, на этот раз не помню, с кем и по какому поводу. Накопившаяся отрицательная энергия, видимо, привлекала ко мне придурков всех мастей, как нектар – пчелок; потом снова ехал в купе и плацкарте, вагоне-ресторане и проводницком закутке, заглатывая очередную дозу пойла и рассуждая о вечном и бренном с очередными попутчиками.

По-видимому, я нуждался в тепле, в доме, в человеческом участии, а у меня не было ни первого, ни второго, ни третьего. Нет, я мог бы вернуться в Москву и сдаться под деятельную опеку генерала Крутова, но… Я не мог этого сделать. Потому что не мог.

Неведомая сила влекла меня, болтала взад-вперед по матушке-России, пока я не согрелся, пока не понял, что я не на «холоде», пока не осознал, что выживу сам. Вместе со страной. И никакие политики никогда не смогут ее порушить, потому что не знают заветного слова… А я им не скажу.

И пусть дым Отечества горчил гарью пепелищ, пугал запустелостью оставленных городов, отравлял невозвратимостью потерь, это был мой дом, и другого у меня и еще у миллионов людей никогда не будет, и нам здесь жить, и мы не просто выживем, но еще и поживем. Потому что это так.

Очнувшись после долгого забытья, заметил, что поезд стоит. Привстал на полке, огляделся: куда привлек меня на сей раз переменчивый, как жребий, «автопилот»?

Вокзал прошлого века, в хорошем таком стиле «поздний сталинский ампир». Поверху «ампира» на века впечатан Герб СССР, чуть выше – барельеф «святой троицы»: Маркс – Энгельс – Ленин. Поднял глаза, в похмельном упорстве желая увидать над всем этим великолепием знамя цвета критических дней и терзаясь лишь одной смутной мыслью: неужели очередной переворот я проспал?