дворцовых переворотов и восстания декабристов[186]. Также, видимо, по цензурным соображениям в другом месте Уваров отступил от своего обычного правила, не перевел на русский и никак не прокомментировал греческий термин βουλή (буле), то есть городской совет, ассоциировавшийся с демократическим самоуправлением[187]. В-третьих, собственно, цензор потребовал от Уварова убрать упоминание «народа» из перевода одной надписи, обнаруженной в Ольвии. Это была надпись на постаменте к несохранившейся статуе императора Каракаллы и его младшего брата и соправителя Геты. В русском переводе она звучит следующим образом: «В добрый час! Самодержцу Императору Марку Аврелию Атонину Августу Совет и народ Ольвиополитов»[188].

Античность в то время считалась политически опасной темой, потому что была связана с республиканизмом и тираноборческой традицией, к которым обращались французские монтаньяры и затем члены тайных обществ по всей Европе. Кроме того, в 1851 году еще были свежи воспоминания о весне народов, когда громко заявили о себе польский, венгерский и немецкий национализмы, а во Франции к «народу» апеллировали практически все силы, начиная от бонапартистов и умеренных либералов и заканчивая коммунистами. В античности демос не всегда имел явное политическое значение, что не мешало читателю середины XIX века находить у этого слова определенные политические коннотации.

Вероятно, из опасений перед демократией и республиканизмом, цензор потребовал от Уварова заменить «народ» Ольвии на «граждан» Ольвии[189]. В русском языке того времени слово «гражданин» значило также горожанин, житель города; и Уваров в своей книге иногда использует его именно в этом смысле. Например, он говорит о «гражданках» в смысле жительниц Ольвии, которые, конечно, не могли иметь никаких политических прав[190]. В случае произведенной подстановки получалось бы, что к императорам обращаются их подданные, населяющие города, а никак не претендующий на соразмерность с верховными правителями народ.

Уваров сумел отстоять свою версию перевода. В этом ему, возможно, помогли высокое положение и многочисленные связи, а также то, что описанный им постамент, что особо подчеркнуто в книге, входит в собрание графа А. Г. Кушелева-Безбородко. Уважаемый граф не может обладать ничем политически предосудительным[191]. И нападки цензора, и стратегия защиты Уварова, видимо, были довольно ситуативными и случайными. В царствование Александра II отношения авторов с цензурой все больше систематизируются и подчиняются определенным нормам[192].

Наконец, наиболее строгой цензуре подвергались популярные и дешевые издания. Как писал упомянутый A.B. Пеликан, «круг читающей публики начинает расширяться, и в состав его попадают личности, способные легко заблудиться в хаосе разнородных противоречий»[193]. Чиновники исходили из убеждения, что наименее подготовленный читатель не способен без помощи цензоров ориентироваться в публичной сфере[194]. В третьем случае запрещалось не только то, что было однозначно опасно, но также то, что могло быть превратно понято даже вопреки воле автора. Например, Головнин требовал, чтобы особенно тщательно цензурировали газету «Сын Отечества», потому что у нее были внушительные по тем временам 10000 подписчиков, привлеченных дешевизной подписки и намеренно упрощенной подачей материала[195]. В «изданиях для простонародного чтения» не должно было быть опасных идей, даже если речь шла об их критике или высмеивании[196].

Можно сказать, больше всего власти опасались того, что модерное понятие народ со всеми его политическими импликациями станет известно низшим классам общества, «народу» в более традиционном смысле.

* * *

Нетрудно заметить, что описанная выше трехступенчатая цензурная иерархия прямо противоположна романтическим национальным представлениям о том, что простые люди – это носители национальной культуры, не затронутые вредным внешним влиянием и потому отличающиеся искренностью и подлинностью[197]. В этом случае незнание западных революционных идей и приверженность старому порядку могли толковаться как политическая лояльность. Цензура же, напротив, относилась с доверием к обладателям образования и высокого статуса: образованных людей мало, они на виду, им есть что терять, они встроены так или иначе в существующий порядок. Все это выгодно отличало их в глазах властей от массы простонародья, о чьих реальных стремлениях и взглядах было мало что известно, так как администраторы и ученые специалисты были малочисленны, и их усилия по изучению, классификации и управлению «народом» всегда оставались недостаточными. При этом чиновники не просто старались избегать возможных рисков, вызванных неизвестностью, зачастую они с полной уверенностью проецировали на «массу» свои самые худшие опасения[198].

Российская империя была хронически «недоуправляемой»[199]. Это обстоятельство, наложившееся на определенные черты политического языка, доминировавшего в публичном пространстве эпохи реформ, видимо, и создавало ту непростую констелляцию факторов, которую следует учитывать при анализе того или иного упоминания «народа» в русскоязычных текстах середины XIX века.

Федор Гайда[200]. Кадетское понимание «народа»

Конституционно-демократическая партия (Партия народной свободы) декларировала необходимость конституционного закрепления власти народа. «Народ» как идеальная категория являлся главной идеологической ценностью кадетов. Поэтому понимание «народа» представителями партии имеет принципиальное значение при анализе ее идеологии. Понятие «народ» необходимо соотносить с такими значимыми для кадетов терминами, как «общество», «нация», «народность», а также помещать в контекст партийных отношений с властью, государством, представительством, человечеством.

От триады «власть – общество – народ» к дихотомии «власть – народ». Кадетские представления о «народе» вышли из народнической традиции[201]. При этом социалистическая идея «права всех» дополнялась либеральной идеей «права каждого». В отличие от народников, в кадетской риторике уже произошло демократическое отождествление понятий «народ» и «общество», рассматриваемых в бессословном ключе. Консервативная по своему характеру триада «власть – общество – народ» в 1902-1905 годах сменилась радикальной дихотомией «власть – народ».

Влияние либерального и марксистского социологизма было заметно в терминологии П.Б. Струве. В программной статье «От русских конституционалистов» в первом номере журнала «Освобождение» (июнь 1902 г.) публицист написал: «Все общество требует от власти в один голос серьезной политической реформы, и „Освобождение“ рассматривает себя как орган этого единогласного настойчивого общественного мнения. ‹…› Мы желаем выражать исключительно бессословное общественное мнение и на него опираться». «Общество» в старом смысле слова уже упоминалось как «образованное русское общество» или «русская интеллигенция»[202]. В написанном Струве памфлете «Народ и война» (октябрь 1904 г.), адресованном к простонародью, наоборот, вместо «общества» в широком его понимании присутствовал именно «народ»[203]. Кн. Петр Д. Долгоруков в докладе «Конституционная партия в предстоящий год» на съезде группы «освобожденцев» 20-22 июля 1903 года еще противопоставлял «народ» и «интеллигенцию», но одновременно использовал и расширительную трактовку «народа»: «Царь остается во главе управления, но народ сам, через своих представителей, принимает участие в составлении законов и в обложении податями и контролирует, чтобы законы правильно исполнялись и казенные деньги правильно расходовались»[204]. Новая тенденция проявилась и в постановлениях ноябрьского земского съезда 1904 года, поддержавшего программу «Освобождения». «Правительство» и «государственная власть» противопоставлялись «обществу», «населению», «народу», «гражданам Российской империи», причем