— О нем нечего особенно рассказывать — разве то, что он пытался уговорить меня отправиться с ним в заграничное путешествие.

— И это приглашение, как тебе кажется, ты отклонил, но на самом деле принял.

— Чепуха, потому что я не только отклонил его, но и оставил его одного у BON AMI, где он и нацарапал эти вирши.

— Твое безразличие тем удивительнее, что этот человек — ты сам, только постаревший!

— Будь здравомыслящей, Моизи.

— А что я еще делаю, по-твоему, раз уж я исповедовалась тебе в вещах, столь ужасно здравых, сколь это можно представить себе в этом мире, раз уж ты вернулся в него.

— И я записал твои исповеди, точно, как мог, в моей последней «голубой сойке».

— Иногда ты просто испытываешь пределы моего терпения своим карандашом и записной книжкой. Я все-таки частное лицо. Ты не оставлял меня в покое. Ты заставлял меня говорить — и я говорила, ради тебя. Ты что думаешь, мне легко говорить о моей матери и о постаревшей Моппет, как о помоечных старых каргах. Ты думал, я хочу, чтобы меня записывали, Бог знает с какими искажениями и с какой вульгарностью, для передачи всем этим безразличным или злоязычным — нет, ты видишь, ты довел меня до бешенства, когда мне нужно спокойно готовиться к —…

— Моизи, только не говори, к чему.

— К увековечению в твоей «голубой сойке», как тебе хотелось бы в глубине души?

Она вскочила, дрожа, и выкрикнула:

— Ебать вас, писак, в рот. Все вы — отвратительные чудовища собственного эго, за одним исключением.

Она не назвала исключение, но думаю, что это была писательница Джейн Боулз[34], жена человека по имени Пол[35], потому что «Полное собрание сочинений» мисс Боулз — единственный образец литературы, хранящийся во встроенном шкафу для ее находок и прочего хлама.

— Полное собрание, и поэтому она умерла, чтобы тем удовлетворить своих издателей, не зная и не подозревая, что в своем страдании она вырвала правду из этого мира.

Она откинулась на кровати, но не для того, чтобы замолчать, чего бы мне теперь хотелось.

— А теперь, — продолжала она, — вернемся к поэту, с которым ты встретился прошлой ночью.

— Он, по-моему, драматург, пытающийся вернуться в «Трак и Вохауз».

— Избегай его, он не для тебя. Его одиночество делает его чудовищем, которое разрушит тебя точно так же, как твое безразличие разрушило бы его.

— Каждому видно, что я не преследую его так, как терьер преследует енота, в чьи шкуры этот реликт был закутан.

— Да, одет он подходяще для поспешного бегства — в звериные шкуры. Что-то в твоем описании заставляет меня думать, что я его знаю.

— Он говорил, что был здесь однажды, и интересовался твоим здоровьем.

— Оно лучше, чем его, как физическое, так и психическое — по крайней мере в этом я могу его заверить. Он превосходит меня только в самопознании, что прекрасно показано в этом — иначе ставшим бы посредственным — стихотворении, написанном твоим будущим почерком.

В этом месте она прижалась к стене, словно для защиты, и заворчала, как зверь, осажденный сворой охотничьих собак.

— Чудовища одиночества не получают и не предлагают милосердия. Они идут страшным путем, как еретики времен испанской инквизиции, и тянут за собой всех, кого могут удержать при себе. Они не святые, но только святые могут выносить их. Ты говоришь, он тебе что-то предлагал?

— Да, он дважды предлагал мне совершить вместе с ним заграничное путешествие, и я дважды отказал ему.

— У тебя очень мало возможностей спастись. Что может быть хуже, чем жить со своим будущим?

— Я не имею отношения к театру, Моизи, думаю, ты это знаешь.

— Я могла бы сказать, что тебя тянет луда, Господь да поможет тебе, милый. Что случилось с его предыдущим компаньоном?

И тогда я рассказал ей о леди с пиратской ухмылкой — в то же время великой леди — и что она умерла от цирроза и эмфиземы со всякими осложнениями.

— Если ты записал все это в «голубую сойку» — вычеркни. Чудовище призналось в убийстве и в любви — вырви это или вычеркни как можно скорее, такое нельзя записывать, особенно если оно существует в твоем собственном будущем.

— Моизи, я пришел сюда в надежде, что ты будешь высказывать мудрые и прекрасные мысли, а вместо этого ты наполняешь мою последнюю «голубую сойку» бредом и глупостями.

— Ты заставил меня говорить — и я говорю, и если говорю не то, что ты хотел, все, что я могу дать тебе — это временное укрытие от мира рассудка, в который ты вернешься со своею любовью номер три, шаги которой, как я слышу, уже близко.

От ее молчания на какое-то время содрогнулось пространство ее мира.

— Ну?

Я отступил от вызова этого слова к заиндевевшему окну, при мерцающем свете свечи переливающемуся разноцветными огоньками. Горящая свеча всегда умиротворяет — это самый лучший свет для восстановления расстроенных мыслей и молчания, нарушенного высказыванием безобразных вещей, это прекрасный свет для любви, пока не задуешь его перед отходом ко сну.

Мне бы хотелось погружаться и дальше в волшебный мир света свечи, отражаемого стеклом, помещенным между ним и сгущающимися зимними сумерками: лучший свет для смерти.

Но Моизи повторила вызов своего «Ну?».

Я отвернулся от окна, как будто меня повернули силой, и увидел, что ее голова тоже поворачивается на длинной не имеющей возраста шее. Бледность ее прошла, глаза сверкали. Я понял, что сейчас она заговорит тем языком ангелов, той блестящей, возвышающей речью, для которой я и держал тут «голубую сойку».

— Держи! — она швырнула в меня записную книжку, потом карандаш, и я поймал их так же ловко, как защитник в бейсболе: к счастью, потому что она встала и отошла в центр комнаты, и стояла там, как на подиуме со знаменами за ее спиной.

— Пространства все меньше, населения все больше! Неудержимое размножение, все новые и новые животы, для которых все меньше еды, реки и моря высыхают, они загрязнены выше меры, морские водоросли и одноклеточные погибают от грязи, это огромная подводная катастрофа, потому что планктон производит кислород. И руки младенцев превращаются в клешни у высохших грудей их матерей, и нет креста на дверях, оберегающего от голодной смерти. А великие церкви, называемые вероисповеданиями, не призывают положить предел размножению, и делают из креста каббалистические знаки вроде свастики — на востоке, на западе — везде. Ничто не свято, кроме святости милосердно нерожденных в мир рассудка, где жить — значит какое-то время хватать и рвать, а потом умереть с пустыми руками и с пустым сердцем. О погибающий мир, я не могу оттолкнуть тебя достаточно далеко от себя!