– За то, что я такой дурак оказался, я сам решаю, куда ехать, – строго объявлял Жорик.

Он вез «туристов» в кафе к Луизе.

Луизу не надо было предупреждать о приезде – пироги, курица, шашлык, вино и арака имелись всегда. Кафе «У Луизы» стояло на самом берегу реки. Как оно еще не свалилось в бурлящий поток – непонятно. Про заведение знали только свои, местные. И заезжали вот так, как Жорик, – по дороге. Или если клиенты просили «местный колорит». Колорита у Луизы хватало – ручной горный козел Азамат, корова Роза, коза Эмма. Луиза сама делала сыр на пироги, лично пекла лепешки из кукурузной муки, которую лично же и перемалывала на ручной мельнице. А как Луиза варила кофе! Ради этого кофе стоило и триста километров проехать. А какое у Луизы было домашнее пиво, которое она подносила гостьям! Не пиво, а мед! Сладкое, чуть хмельное. Женщины, которые сначала морщились – фу, пиво, потом не могли оторваться от стакана.

Гостей усаживали на лавках под шатром. Внизу, стоит только заглянуть за перила, шумела река. Шум не прекращался. Луиза никогда не включала музыку, даже если гости просили.

– Слушайте реку, – отрезала она, подавая на стол.

И гости послушно «слушали реку». Через десять минут к шуму привыкали, а уже уезжая, не понимали, как можно жить без шума реки, постоянного, непрерывного, такого страшного и прекрасного одновременно.

Именно у Луизы успокаивались самые нервные клиенты. Здесь не хотелось даже лишний шаг делать. Место завораживало – река, гора прямо перед глазами. Никого вокруг. Внутренняя пружина разжималась и отпускала. От еды Луизы клонило в сон. Или это от шума реки? Многие женщины, старательно боровшиеся с нахлынувшей зевотой, сдавались, когда Луиза приносила им пледы и подушки. Женщины засыпали тут же, прямо на лавке, широкой, удобной и даже мягкой. Жорик никогда не сидел со всеми за столом. Он уходил в свой любимый угол – крошечный шатер на двоих прямо на берегу реки. Туда редко кто спускался, только свои про этот шатер знали. Жорик сидел там и думал о том, как хорошо, что есть дети, внуки, правнуки, работа. Как хорошо, что сейчас приедет Сурик и они доиграют партию, пока клиенты едят и спят. Удивительное место. Все плохое остается где-то там, далеко. А дурные мысли уносит река. Жорик спускался к берегу, погружал ладони в бурлящую воду и смывал с себя все плохое. Река уносила болезни, тревоги. Была здесь и завораживающая, даже опасная магия. Уезжать не хотелось. Все хлопоты казались пустыми. Вся жизнь – напрасной. И настоящее – только здесь, на этом берегу, в этой воде, в этой горе, нависшей над головой.

Когда-то давно, уже после войны, Жорик приехал сюда к Луизе. Он не мог жить. Не мог дышать. У Луизы он пробыл месяц. За ним приехала моя бабушка и забрала его в город. Она заставила его вернуться, за что Жорик был ей благодарен. Это сейчас хорошо, он понимает, в чем главная ценность. А тогда, казалось, ничего не было – ни цели, ни желания жить. Но этот месяц ему был нужен – горный воздух, шум реки, заглушающий мысли. Луиза понимала. Но когда прошел месяц, она стала уговаривать Жорика вернуться домой. Хватит. Только Луиза – вдова, потерявшая на войне мужа (они служили вместе с Жориком и моей бабушкой), оставшаяся без детей – трое сыновей умерли в войну, могла жить в этом странном доме. Только здесь ей «было место». Луиза так и говорила про Жорика – «ему здесь не место».

Жорик не хотел уезжать. Как сейчас не хотят уезжать отсюда случайные клиенты кафе, которых он привез. Туристы. Все обязательно просили побыть еще немного, еще хоть часик – куда спешить? Это говорили те самые люди, которые еще два часа назад, на автовокзале, бежали, просили побыстрее, хотели успеть, догнать, опередить и все сделать вовремя.

– Никогда не бывает вовремя, – смеялся Жорик, – приедем, как приедем.

И сейчас клиенты уже были полностью согласны с водителем. Приедем на место, когда приедем. Они переставали смотреть на часы, волноваться и готовы были ехать туда, куда их повезет Жорик. Они уже не спрашивали: а почему свернули на эту дорогу, а сколько еще километров до города, а сколько это займет? А вы короткой дорогой едете?

Выспавшиеся впервые за долгое время глубоким сном женщины просыпались в другом мире. В том, где нужно повязать на голову платок и накрасить поярче глаза. Луиза дарила своим клиенткам платки. Если приезжали осенью и зимой, то пуховые, которые сама и вязала из шерсти козла. Если летом, то сотканные на ручном ткацком станке. Глаза женщинам она подводила тонко отточенным бруском угля. Они садились и покорно подставляли лицо Луизе. Та рисовала брови, стрелки, подводку, показывала, как правильно повязывать платок, и подводила к зеркалу – старому, мутному, в трещинах. Женщины ахали.

– Сколько стоит платок? – спрашивали женщины.

– Нисколько. Это подарок, – отвечала Луиза. Но женщины все равно оставляли деньги за царский подарок, как и мужчины – за угощение, за удовольствие увидеть своих женщин в платке и с такими глазами, что Шехерезада позавидует.

К Луизе приезжал не только Жорик, но и, пусть и редко, Варжетхан. Здесь, на берегу реки, под горой росли нужные ей для отваров травы. Здесь она отдыхала. Сельчане считали, что, если знахарка пропала на несколько дней, значит, колдует у реки, просит у богов реки урожая и процветания. Снимает порчу и сглаз. И только бабушка знала, что Варжетхан не может уехать от Луизы.

– Уезжай уже, сколько можно? – уговаривала ее та.

– Не могу. Еще денек, – просилась Варжетхан.

– Тебя люди ждут, волнуются.

– Да, завтра уеду. Обещаю.

Варжетхан задерживалась еще на день и еще на день. Она не ходила по склону горы и не собирала травы (Луиза заранее собирала для нее все нужные корешки и цветы, высушивала и отдавала уже готовыми к употреблению). Гадалка сидела в «нижней» беседке, смотрела на гору и слушала реку. Иногда за ней приезжала бабушка на своем редакционном «уазике» и увозила назад. Чуть ли не насильно. Луиза смеялась. Только на бабушку магия этого места не действовала. Ее не завораживал шум реки, она не впадала в транс и не засыпала на ходу.

– Твое место тоже здесь, – говорила Луиза.

– Ты с ума сошла? Мое место в редакции! – отвечала бабушка, чуть ли не силком заталкивая Варжетхан в машину.

Я жила однажды у Луизы. Бабушке предстояла важная длительная командировка, мама работала в Москве и вырваться не могла. К тому же я в то время стала совсем странно себя вести – то плакала без повода, то молчала сутками, то отказывалась есть, то еще что-нибудь. Сейчас я могу объяснить то свое состояние. Мне было десять лет. Я остро чувствовала, что «мое место» у бабушки – мне было хорошо жить в селе, но мама в любой момент могла забрать меня в Москву, куда я не хотела возвращаться. При этом уже понимала, что отличаюсь от местных девочек – бабушка не требовала от меня того, что мамы требовали от дочерей. Я была свободной, и все знали, что я рано или поздно уеду в город, как когда-то уехала мама. Все знали, что я не выйду замуж, например, за Валерика, не буду стоять в углу на собственной свадьбе и не буду всю оставшуюся жизнь копаться в огороде. Мама сбежала из села. Все знали, что она не оставит меня здесь. А я так хотела остаться. Так хотела стать обычной осетинской девочкой. Но мы все равно здесь были чужими. Даже бабушка. Она многого добилась, но оставалась чужой. Даже моя учительница – Валентина Ивановна. Она прекрасно знала осетинский, читала, писала на языке, преподавала язык, родила двух девочек, соблюдала все традиции, но все равно считалась чужой. Говорила не так, одевалась не так, девочек воспитывала не так. Валентину Ивановну занесло в село из Ленинграда. Мою бабушку – из Москвы. Моя мама сбежала в Москву, а дочкам Валентины Ивановны предстояло уехать учиться в Ленинград. Она об этом мечтала.