— Мы только что обсуждали ставки налогов, Алекс, — сказал де Гомбар-Тоннель, длинными пальцами отломил крошечный кусочек хлеба и отправил его в рот. — Мы говорили о том, что Европа, как нам кажется, движется в том направлении, которое выбрал прежний Советский Союз. Во Франции сорок процентов, в Германии — сорок пять, в Испании — сорок семь, в Великобритании — пятьдесят…

— Пятьдесят процентов, — вмешался Квери. — Поймите меня правильно, я такой же патриот, как любой из вас, но хочу ли я становиться равноправным партнером с правительством Ее Величества? Думаю, нет.

— Демократии больше нет, — сказала Эльмира Гюльжан. — Государство, как никогда прежде, все контролирует. Наши свободы исчезают, и никому нет до этого дела. Вот что меня так огорчает в нашем столетии.

— …даже в Женеве налоги составляют сорок четыре процента, — продолжал гнуть свою линию де Гомбар-Тоннель.

— Только не говорите, что ваши парни платят сорок четыре процента, — сказал Иен Моулд.

Квери улыбнулся, словно вопрос задал ребенок.

— Теоретически мы должны платить сорок четыре процента. Но если ваш доход состоит из дивидендов, а бизнес зарегистрирован за границей, то четыре пятых ваших денег освобождаются от налогов. Таким образом, вы платите сорок четыре процента от одной пятой. Отсюда смехотворные налоги в восемь и восемь десятых процента. Не так ли, Амшель?

Херсхаймер, который официально жил в Церматте, но благодаря чудесам телепортации постоянно находился в Гернси,[43]согласился с ним.

— Восемь и восемь десятых, — с несчастным видом повторил Моулд. — Хорошо для вас.

— Я хочу жить в Женеве, — заявил Эстербрук.

— Да, но попытайтесь объяснить это дяде Сэму, — мрачно заметил Клейн. — Налоговое управление США найдет вас на краю земли, если у вас американский паспорт. А вы когда-нибудь пытались избавиться от американского гражданства? Это невозможно. С тем же успехом можно быть советским евреем, который пытался уехать в Израиль в семидесятые годы.

— Нет свободы, — повторила Эльмира Гюльжан, — как я уже говорила. Государство заберет у нас все, а если мы осмелимся протестовать, нас арестуют за то, что мы ведем себя недостаточно политкорректно.

Хоффман смотрел на скатерть, позволяя дискуссии проходить без его участия. Теперь он вспомнил, почему не любил богатых: они склонны себя жалеть. Постоянно говорить о гонениях, когда другие беседуют о спорте и погоде. Он их презирал.

— Я вас презираю, — сказал он, но никто не обратил на его слова внимания, настолько все были погружены в обсуждение неправомерности высоких налогов и свойственной всем наемным работникам склонности к преступности.

«Быть может, я стал одним из них, — подумал Александр. — Вот почему у меня появилась паранойя?»

Он посмотрел на свои лежащие на столе ладони, потом на их тыльные стороны, словно рассчитывал увидеть выросший мех.

В этот момент распахнулись двери, и вошли восемь официантов во фраках, с тарелками, накрытыми серебряными куполообразными крышками. Каждый остановился у соответствующей пары гостей, поставил тарелки перед ними, затем все положили руки, затянутые в белые перчатки на крышки, и по сигналу метрдотеля одновременно их подняли. Главным блюдом была телятина со сморчками и аспарагусом — для всех, кроме Эльмиры Гюльжан, выбравшей жаренную на рашпере рыбу, и Этьена Мюсара, который предпочел гамбургер и чипсы.

— Я не могу есть телятину, — заявила Эльмира, интимно склоняясь к Хоффману, что позволило ему увидеть верхнюю часть ее бледно-коричневой груди. — Бедные телята так страдают.

— А я всегда предпочитал есть пищу, которая страдала, — весело заметил Квери, энергично работая ножом и вилкой. Салфетку он вернул на прежнее место. — Думаю, страх придает плоти особую пикантность. Отбивные котлеты из говядины, лобстер термидор, фуа-гра — чем страшнее гибель, тем лучше, вот моя философия: там, где нет боли, нет прибыли.

Эльмира махнула на него концом салфетки.

— Хьюго, вы испорчены. Алекс, правда, он испорчен?

— О, да, — согласился Хоффман.

Александр отодвинул тарелку и вилку. У него не было аппетита. Он видел, как за плечом Квери бьет в тусклое небо Женевский фонтан, подобный водяному прожектору.

Лукашински начал задавать технические вопросы относительно нового фонда, и Квери пришлось отложить отбивную, чтобы на них ответить. Все вложенные деньги будут находиться в распоряжении фонда в течение года с правом погашения четыре раза в год: 31 мая, 31 августа, 30 ноября и 28 февраля; для изъятия денег необходимо отправить предупреждение за сорок пять дней. Структура фонда останется неизменной: инвесторы станут частью компании с ограниченной ответственностью, зарегистрированной на Каймановых островах для того, чтобы уйти от налогов. Такие меры позволят «Хоффман инвестмент текнолоджиз» управлять фондом.

— Как скоро вы хотите получить от меня ответ? — спросил Херсхаймер.

— Мы намерены снова закрыть фонд в конце этого месяца, — ответил Квери.

— Значит, три недели?

— Именно так.

Неожиданно атмосфера за столом изменилась. Все стали серьезными, отдельные разговоры прекратились. Потенциальные клиенты теперь слушали очень внимательно.

— Ну я могу дать ответ прямо сейчас, — заявил Эстербрук и махнул вилкой. — Вы знаете, что мне в вас нравится, Хоффман?

— Нет, Билл. И что же?

— Вы ничего не говорите сами. За вас это делают цифры. Я принял решение, как только приземлился мой самолет. Все формальности и прочие глупости, бла-бла-бла, будут соблюдены, но я буду рекомендовать «АмКор» удвоить вложения.

Квери бросил быстрый взгляд на Хоффмана. Его голубые глаза широко раскрылись, кончик языка облизнул губы.

— Это миллиард долларов, Билл, — тихо сказал он.

— Я знаю, что речь идет о миллиарде, Хьюго. В прежние времена это была огромная сумма денег.

Все рассмеялись. Они запомнят слова Эстербрука и будут повторять его слова на набережных Антиба и Палм-Бич в течение следующих нескольких лет: про тот день, когда старина Билл Эстербрук из «АмКор» вложил миллиард долларов за ланчем и сказал, что прежде это была большая сумма денег. Выражение лица Эстербрука говорило о том, что он знает, о чем они думают; именно поэтому он так и сказал.

— Билл, ваша щедрость производит впечатление, — хрипло проговорил Квери. — Алекс и я поражены.

— Да, поражены, — повторил Александр.

— «Уинтер Бэй» также будет участвовать, — присоединился к Эстербруку Клейн. — Пока я не могу назвать точную сумму — у меня нет таких полномочий, как у Билла, — но наш вклад будет значительным.

— Могу сказать о себе то же самое, — добавил Лукашински.