Беккер Эмма

Дом

Для Луи Жозефа Торнтона, восхитительного мужчины и отца

Для Дезирэ ля них и для всех нас

Emma

BECKER

LA MAISON

Та трещина, тончайший шрам, что расходится исключительно в зловещую, бесконечно длящуюся улыбку. Черная, зияющая, беззубая улыбка, странным образом наделенная чувственностью. Может, лишь к этому, в конце концов, ведут все наши переживания. И в качестве ответа на все — лишь безудержная, немая веселость этого липкого отверстия.

Луи Калаферт. Север

Vous qui passez sans me voir, Jean Sablon[1]

Вчера я была с сыном. Пока я заправляла его постель, он методично, одну за другой, выбрасывал вещи из шкафа для одежды. Я хотела найти кружевной плед, достаточно большой, чтобы накрыть его постель, и первым, что попалось мне на глаза в ящике комода в коридоре, было покрывало три на три метра, которое я купила тогда, когда закрыли Дом. Смятое как попало, так и не постиранное, оно пылилось здесь уже месяцев пять.

«Не поможешь мне расстелить покрывало на кровати?» — спрашивает у меня Инге в Красной комнате. Плед только из сушилки, он еще теплый на ощупь, будто живой. Это я забросила его в машинку, потому что один из клиентов опрокинул на него масло. По разные стороны огромной кровати мы с Инге старательно разглаживаем складки ладонями. Мы разговариваем.

О чем? Не могу вспомнить. Я в хорошем настроении: большая часть намеченного по расписанию выполнена, да и все близится к концу, так или иначе. Инге проветривает комнату, и ветер заставляет трепетать шторы из органди. Свет снаружи великолепен, как это бывает в конце лета, в нем пока нет оранжевых отливов, зато есть почти сверхъестественный блеск. «Мне надо вниз, до скорого», — говорю я Инге, накидывая черное пальто. Инге, как обычно, напевая, говорит что-то в ответ, но я уже в подъезде, где все еще витает, хоть и ослабевший, запах стирки и голых тел.

Именно этот запах и сохранило покрывало — это чудо, приобретенное мной за бесценок — пять евро — в тот момент, когда Дому пришлось закрыться и хозяйка решила продать нам все почти задаром, прежде чем хозяева других борделей придут копаться в наших вещах.

Я принесла его домой, как щенка, оставленного у автотрассы, и долго убеждала себя в том, что постирать его невозможно, потому что моя машинка слишком мала. Однако нежелание стирки полностью объяснялось страхом навсегда потерять этот запах. Без него я держала бы в руках просто непомерно большое покрывало сомнительного вкуса, кучу ткани, занимающую место в шкафу, которую я так никогда и не решилась бы выбросить. А теперь вот оно — лежит с внушительной складкой посередине. Если не пригладить его безукоризненно, кровать кажется перевернутой с ног на голову. Малыш все еще занят опустошением своего шкафа, и я падаю на до сих пор пахнущие складки. Голова моя вертится как волчок, окруженная красочными воспоминаниями. Да, в этом запахе есть аромат того стирального порошка, и я могла бы достать именно эту марку, если бы нашла время, энергию и потеряла бы совесть до такой степени, чтобы решиться навязать своей семье душок борделя, где я отработала два года. Но как добавить к нему кислую нотку аромата потных мужчин, изгибающихся и постанывающих девушек, испарину, слюну и другие соки человеческого тела, высохшие в этих волокнах? А еще зловещую, порой невыносимую пахучесть голубого мыла, которым мужчины пользовались в ванной. Даже если бы я так и не постирала покрывало, в комнате оно потихоньку впитало бы запах малыша, а призраки Дома (а с ними и я) улетучились бы, и эта вышитая ткань длиной и шириной в три метра превратилась бы в нетронутый холст, пахнущий подгузниками и чистой кожей ребенка.

Мне бы хранить это покрывало как средневековую книгу, чрезвычайно осторожно вынимая определенным образом: приглушив свет, медленными движениями. Когда я принесла его к себе, я была уверена, что Дом не закроет свои двери, что в последний момент что-то или кто-то спасет нас, что для любви и ненависти появятся другие побрякушки и что даже если Дом исчезнет, то лишь для того, чтобы вновь расцвести в другом месте. Благодаря всему тому, чем я заставила свою квартиру: кровати Беляночки, зеркалам. ночным и журнальным столикам, полотенцам и маленькому вентилятору, — Дом должен был выжить. Но вещи имеют потрясающее свойство незаметно растворяться в новой обстановке.

Приехав к нам в гости как-то раз, моя бабушка в полном восторге спросила у меня, где мы отыскали такую потрясающую и крепкую кровать. Застигнутая вопросом врасплох, я стала рассказывать о блошином рынке в Райниккендорфе, хотя все в этой кровати выдавало, что она из борделя. Ну кому могло понадобиться зеркало, инкрустированное в изголовье кровати, с романтической отделкой по контуру — изображения голубок и лаврового листа в цвету? Однако тут, в моей комнате, кровать растеряла весь свой глупейший эротизм, приняв скромный вид неожиданно качественной находки. Когда я заявила, что она обошлась нам менее чем в тридцать евро, бабушка повторила, что кровать была действительно прелестной. Как же нам удалось занести ее в комнату?

«Ох, мы прилично помучились», — услышала я свой ответ. В тот день накрапывало. Мы встали в семь часов утра, чтобы добраться до другого конца Берлина и арендовать грузовик. А все из-за того, что я не смогла умерить свой аппетит, и в придачу к кровати мы должны были забрать еще четыре зеркала, два стола и огромное число дурацких побрякушек, на которые я и не взглянула бы, если бы не привыкла к ним в Доме. Мы припарковали машину на тротуаре прямо у двери, в которую входили и выходили мои коллеги и несколько русских разнорабочих, вооруженных рулетками и отвертками. Я впервые видела эту дверь такой — уныло распахнутой между двумя горшками с кустистой зеленью. Чувствовалось, что это не переезд: попахивало налоговой реорганизацией, судебными приставами и паникой. На втором этаже было уже пусто. Проходя мимо, Юта окинула комнату долгим грустным взглядом и вздохнула: «Все впустую, не так ли?» Она ушла под предлогом какой-то встречи, но я думаю, ей просто больно было видеть, как кровать забирают из комнаты. У нас ушел целый час на то, чтобы разобрать кровать,