Знаете? — надо идти туда, к этому огню. Сквозь тени, морок, сквозь ночь.

Надо просто идти.

К огню.

* * *

Ты медленно распрямился. Встал в полный рост, навис над хрупкой девушкой, с отчаянием и надеждой глядевшей снизу вверх.

Отчаяние и надежда.

Страшная, безумная смесь; адское зелье.

Демон увидел Тамару.

Кто из вас искуситель? кто — искушаемый?! кто?! — эта мысль пришла из прошлого, из далекой кус-крендельской ночи, когда рябая Акулька, не раздумывая, протянула тебе свою худенькую ручонку:

— Дядь Друц! миленький! Не передумала! Ноги… ноги целовать…

— …Душу, говоришь? — сказал; и не узнал собственного голоса. — Ну что ж, значит, так тому и быть. Давай душу, княжна. Только знай: вытащим Федьку, не вытащим — все едино. Пропадать нам лихим пропадом. Решай сейчас, чтоб после не каяться. Видела, небось, что нынче с подкозырками творят…

Эх, девки, девки! Тамара! Акулька! отдаетесь без колебаний! мне бы ваше сердце…

— Я решила, — и она протянула тебе руку.

Словно знала: так положено.

Я грустно улыбаюсь.

Это судьба.

И желтый, осенний свиток, испещренный вязью знаков, вспыхивает перед вами.

При благоденствии праведников веселится город,

и при погибели нечестивых бывает торжество.

Книга притчей Соломоновых

Ты готовила финт.

Безумный; безнадежный.

На который можно решиться, лишь открыв глаза, и вместо края постели вдруг увидев край обрыва. Нарушался Закон, если крестный не идет вослед крестнику, чтобы ждать и молчать; нарушался Закон, если учитель не сопутствует ученику, чтобы самим своим присутствием оказать честь прощания; рушились основы — и ты, на остаточке, на последыше, на «брудершафтной» Акулине, рванулась было в погоню… вот-вот ударишься всем телом о стену нарушения, проломишь, устремишься!..

А рыба-акулька возьми да и вывернись из рук.

Глупая ты, глупая Рашка… Ну скажи мне на милость: когда это жена не сопровождала мужа? в беде и радости? в здоровье и болезни? в Законе и беззаконии?

Оба они ушли: Федор и Акулина.

А ты осталась.

Иди плясать кадриль.

* * *

…лестница кошкой вертелась под ногами. Юлила, терлась ступенями; норовила встать дыбом, распушив хвост ковров.

Что делать?

Куда бежать?

…Сильная рука поддержала под локоть. Глаза, два черных колодца, сияющих неземным восторгом, придвинулись вплотную.

— Эльза Вильгельмовна! — спросил еле слышно Павел Аньянич, облав-юнкер со второго курса; «нюхач», подающий большие надежды. — Ведь это вы, Эльза Вильгельмовна? Это правда вы?!

Со стороны могло показаться: молоденький кавалер объясняется даме в любви страстной и прекрасной. Но тебе уже однажды объяснялись в похожей любви: в купе поезда "Севастополь — Харьков", между делом очищая апельсин.

К счастью, институток он успел отослать наверх.

Хороши б вы были…

— Что, Пашенька? Вынюхал, мальчик мой?!

— …Например, ваш покорный слуга перед самым выпуском сумел вычислить объект: негласного сотрудника Гамзата Ц'ада, тифлисского шашлычника.

— Вас похвалили? наградили?!

— Увы, милочка. Меня вызвал к себе начальник училища в Тифлисе…

— Эльза Вильгельмовна!

И тут мальчик в лазоревом мундире произнес нечто, возможное в его устах не более, чем выход в Закон учеников без учителей:

— Я восхищаюсь вами, Эльза Вильгельмовна! Я искренне восхищаюсь вами! Выслушайте меня! Полагаю, власти заблуждаются в своем вечном стремлении искоренить, вместо того, чтобы изучать и использовать!

— Пашенька!

— Не перебивайте! пожалуйста, не перебивайте! Я много думал! Я написал рапорт начальнику училища!.. вашему супругу!.. завтра я собирался передать сей рапорт… мы выплескиваем младенца вместе с водой!.. теряем, когда могли бы приобрести!..

Боже! — как он был похож сейчас на Шалву Джандиери! На того полуполковника, которого не слышали, не могли, не хотели услышать в Государственном Совете, и, уверенный в своей правоте (Пашенька! все эти ваши мужские "Я! я! я! мы!.."), гордый князь переехал в стылую тоску Мордвинска: сыграть свою тайную партию, где картами служили живые люди.

Сосланная на поселение Дама Бубен.

Сосланный на поселение Валет Пик.

И Ленка-Ферт, так и не успевшая выйти в Закон; битая на мраморном столе морга Девятка Бубен.

— Господин Аньянич! — лязгнуло сверху. — Завтра я готов рассмотреть ваш рапорт! Более того: утром, после гимнастики, вы доложитесь ротмистру Ковалеву, дабы он предоставил вам возможность хорошенько обдумать в карцере ваше поведение!

Ты переводила взгляд с Пашеньки Аньянича на Шалву Джандиери, с облав-юнкера на полковника, с мальчика на мужа, с мундира на мундир — и чувствовала: сознание вот-вот ускользнет.

В норку.

Тише, мыши, не шуршите…

— Шалва… я сейчас упаду, Шалва!..

Он оказался рядом быстрее, чем ты успела договорить.

— Господин облав-юнкер! Живо! — на улицу, подгоните нашу коляску! И еще…

Джандиери задумался; сдвинул брови.

— И еще: вы поедете с нами. Поможете мне…

— Так точно, господин полковник! Буду счастлив!

Швейцар уже распахивал перед Аньяничем двери холла, испуганно кланяясь.

— Домой? — спросил тебя Циклоп; и успел подхватить, не дать упасть, покатиться по ступеням. — К врачу?

— Домой не надо… к отцу Георгию. Едем к "стряпчему"!

— Что происходит, Рашель?!

Впервые он назвал тебя так за последние… нет.

Просто: впервые.

— Они выходят в Закон. Без нас.

Слава богу, Джандиери не стал спрашивать: кто "они"?

* * *

В коляске ты начала терять сознание.

Ах, как славно, как весело звучит: начала терять! вот: монетка еще не выпала из кошелька, но уже застряла в прорези, уже толкается ребром, просится наружу — выпаду! пустите! затеряюсь в пыли! Начало потери — есть ли в целом мире что-то забавнее тебя? Теряем сознание, деньги, время… невинность… родителей, наставников… учеников — они еще здесь, но уже потеряны, и проклятый Дух Закона шутит новые, небывалые шутки; тебе не дают даже как следует потерять их, Федьку с Акулькой, детей кус-крендельских, плоть от плоти души твоей, Княгиня бесталанная!.. даже за их спиной постоять, гордясь, провожая, обжигаясь слезой, текущей по щеке к уголку рта — и то не дают…