Сегодня многие спрашивают: «Почему так много немцев и австрийцев пошли за Гитлером и нацистами в тридцатые годы?» Свидетельства Сузи Зайтц напоминают нам о том, что вопрос сформулирован неверно. Правильнее было бы спросить: «Почему так много немцев и австрийцев приняли нацизм и Гитлера в тридцатые годы?» При такой постановке вопроса воспоминания Сузи Зайтц дают нам ключ к пониманию происшедшего. И дело не только в эмоциях, но и в той связи между Гитлером и аудиторией, которую эта девушка прочувствовала на себе. Она описывает Гитлера как некий волшебный сосуд, который восторженные австрийцы заполняли своими желаниями. Говоря языком современной политики, Гитлер успешно «апеллировал к потребностям» своей аудитории.

Все составные элементы харизмы Гитлера, которые мы до сих пор рассматривали, присутствовали, открыто или негласно, во время его триумфального шествия по Австрии: его задача объединить всех немцев под своей властью; его умение с помощью ораторского искусства установить связь с аудиторией и говорить то, что она жаждет услышать; его «героическое» возвращение на родину; его видение «бесклассового» общества; надежда на выход из экономического кризиса, которую он дал австрийцам; уверенность в том, что после объединения обе страны ожидает счастливое будущее; его заявление о своей собственной роли в этих великих событиях, роли не простого политического лидера, а человека, избранного «Провидением» для осуществления особой миссии; его умение действовать, полагаясь исключительно на собственную интуицию, благодаря которой он сам единолично принял решение ввести войска в Австрию.

Гитлер продемонстрировал и ту сторону своей харизмы, которая привлекала лишь самых ярых его сторонников, — желание изолировать уязвимые группы населения и преследовать их как врагов государства. Сразу же после вторжения нацистов в Австрию огромное количество евреев испытали жестокие преследования, а многие политические противники нацистов были заключены в концлагеря: бывший канцлер Шушниг, например, был арестован через несколько минут после того, как нацисты вошли в страну. Но для большинства австрийцев все это не имело значения на фоне «национального возрождения», которое обещал Гитлер.

Контраст между почти истерическим восторгом Австрии и реакцией нескольких трезвомыслящих немецких генералов, таких как Людвиг Бек, был просто разительным. Бек был возмущен поведением нацистов в Австрии, называл их «стервятниками партии, прячущимися за незапятнанным щитом армии»‹26›. Он был также потрясен финалом истории с Фричем. 19 марта, когда в центре внимания подавляющего большинства немцев были события в Австрии, Фрича окончательно оправдали: было доказано, что иск гестапо против него был сфабрикован. Но это принесло ему немного пользы. Гитлер, воодушевленный австрийским триумфом, не стал восстанавливать Фрича в должности, тем более что ее уже занял куда более сговорчивый Браухич.

И Фрич, и многие другие старшие офицеры, недавно отправленные в отставку, поплатились за то, что приняли правила игры, предложенные Гитлером. Они стали достаточно серьезно сотрудничать с его режимом — присягнули на верность фюреру, согласились носить свастику на форме, изгнали коллег-евреев из своих рядов, стали посещать лекции по «расовой гигиене»… Но всего этого было недостаточно, чтобы защитить их самих.

Важнейшей предпосылкой возникновения харизмы Гитлера как явления была его способность настроиться на одну волну с миллионами соотечественников и чутко улавливать их чаяния, надежды и устремления. Именно эта чуткость лежала в основе его мощного харизматического поля. За несколько лет у власти он научился искусно пользоваться этой своей способностью, чтобы соблазнить своих последователей, посулив им полное освобождение. Не просто освобождение от травмы поражения в мировой войне и версальского унижения, как в первые годы его канцлерства, а избавление от всех ограничений, налагаемых общепринятыми правилами человеческого общежития.

Например, в 1930 году Гитлер сказал жене Альберта Шпеера: «Ваш муж будет возводить для меня здания, каких никто не возводил за последние четыре тысячелетия»‹1›. Нетрудно представить себе восторг, в который это замечание привело Шпеера — безмерно честолюбивого архитектора. Гитлер посулил Шпееру не просто шанс прославиться в Германии или прославиться во всем мире — он посулил ему шанс войти в историю. Все человечество знает про пирамиды — и такую же судьбу пророчил фюрер творениям Шпеера. Позднее тот, говоря о муках евреев, занятых подневольным трудом в концентрационных лагерях, цинично заметил: «В конце концов, евреи таскали камни еще при фараонах»‹2›.

Однако, наиболее ярко пережили чувство «сбрасывания всех и всяческих оков» благодаря Адольфу Гитлеру именно представители немецкой медицины 1930-х годов. Почти половина врачей в Германии были членами нацистской партии, и, естественно, многие из них одобряли расовую политику Гитлера. В частности, они поддерживали его намерение ввести насильственную стерилизацию тех, кого нацисты считали «нежелательными элементами». Германия не первой ввела подобное законодательство. В 1928 году Швейцария приняла закон, допускающий принудительную стерилизацию‹3›, а к середине 1930-х годов около 30 американских штатов ввели законы, допускающие насильственную стерилизацию отдельных категорий душевнобольных. Но все это не идет ни в какое сравнение с масштабами насильственной стерилизации при нацистах.

В июле 1933 года, всего лишь через пять месяцев после занятия должности канцлера, Гитлер провел «Закон о предотвращении наследственно больного потомства». Этот закон позволил «судам по охране генетического здоровья» назначать принудительную стерилизацию всех страдающих умственными расстройствами, такими как шизофрения, а также глухих и слепых в результате генетической наследственности и даже хронических алкоголиков.

Свидетельством абсолютной бесчеловечности этой практики стало дело Пауля Эгерта из Дортмунда. Он был старшим из одиннадцати детей в семье участника Первой мировой войны, который теперь «закладывал за воротник, ну и, бывало, поколачивал нашу маму, и в доме всегда было нечего есть»‹4›. Как старшего его посылали клянчить еду у местных фермеров. Ну и «если удавалось что-нибудь раздобыть, то еще ничего, а если нет — то получал трепку». В конце концов «соседям это надоело… и они написали в социальную службу, и нас всех забрали и увезли. Одного — в одну сторону, остальных — в другую».

Пауля увезли в детский госпиталь в Билефельде, где его классифицировали как «малолетнего преступника», о чем ему не сообщили. Потом, в возрасте 11 лет, ему сказали, что его нужно прооперировать по поводу грыжи. Много лет спустя Пауль обнаружил, что эта операция была не по поводу грыжи, а что его стерилизовали. Чувство обиды от несправедливости, которое он испытал, когда узнал правду, не покидает его и теперь. «На Рождество, на праздник я каждый раз переживаю одно и то же — приезжают родственники, мои кузины, у всех дети… дети шумят, носятся по дому… а мы сидим с женой одни… и это не наши дети носятся по дому. Не очень-то это приятно».

Немецких врачей не принуждали стерилизовать подростков — таких как Пауль Эгерт. Принуждать их не было необходимости, поскольку многие представители медицинской профессии ухватились за возможности, которые открыло перед ними нацистское государство. Как пишет профессор Ричард Эванс, «в конце ХIХ века медицина завоевала в немецкой культуре как таковой невероятную славу и уважение. Это было время, когда такие люди, как Роберт Кох, открыли возбудителей туберкулеза, холеры и целого ряда других болезней. Он был немецким Луи Пастером и хотя не был столь знаменит, но, мне кажется, вполне этого заслуживал. Медицина в Германии того времени делала огромные успехи, и престиж профессии был невероятно высок. Если же вспомнить про расистские идеи нацистов о „расовой гигиене“, станет понятно, что именно медицине предстояло стать ведущей силой в борьбе за очищение немецкой расы от дегенеративных элементов и, естественно, стать наиважнейшей профессией 30-х годов ХХ века. К 1939 году более половины всех немецких студентов изучали медицину. Это невероятный факт. В вооруженных силах, в армии и СС открывается огромное количество рабочих мест для медицинских работников. Повсюду возникают институты расовой гигиены, и у людей появляется определенная уверенность в своем праве проводить эксперименты над теми, кого они считают недочеловеками, или неполноценными в том или ином отношении, — над преступниками или заключенными концлагерей. Они убеждены, что обязаны делать это ради будущего немецкой расы»‹5›.