А полковник Мастерс стоял рядом так спокойно, словно ничего необычного не происходило. Он полностью владел собой и был собран. В момент нападения ни одного слова не сорвалось с его губ, он не стал защищаться. С чем бы он ни встретился — полковник, по-видимому, был готов на все. Слова, которые он теперь проронил, казались еще более ужасными из-за своей абсолютной обыденности.

— Наверное… вам следует немного расправить покрывало?

Здравый смысл всегда дает возможность затушить пожар истерики. У мадам Йоцки перехватило дыхание, но она подчинилась — как во сне пошла выполнять приказ, одновременно видя, как он резко отбрасывает что-то от своей шеи, словно пчелу, москита или какое-то другое ядовитое насекомое, пытавшееся его ужалить. Больше она ничего не запомнила, так как он более ничего и не сделал, оставаясь все таким же спокойным.

Неловко разглаживая складки, женщина пыталась расправить покрывало и тут обнаружила, что Моника, проснувшись, сидит на кровати.

— О, Доцка, — ты здесь! — еще не оправившись ото сна, она назвала гувернантку самым ласковым именем. — И папа тоже! О господи!..

— Мы зашли, чтобы поправить тебе одеяло, дорогая, — запинаясь, пробормотала женщина, едва понимая, что говорит. — Спи, спи.

Автоматически, не вникая в смысл слов, мадам Йоцка успокаивала девочку.

— И папа с тобой! — взволнованно повторила та. Сон еще не отпустил ее окончательно, и она не могла понять, что происходит. — О-о! О-о! — воскликнула она, протягивая руки.

Описание этого краткого обмена репликами заняло гораздо больше времени, чем сопровождавшие его действия. Все произошло в считаные секунды. Никаких других звуков не раздавалось, разве что глубокий вдох Мастерса. Но было кое-что еще — мадам готова была поклясться именем своего варшавского духовника и даже побожиться, что видела это.

В моменты оцепенения и стресса отнюдь не чувства дают сбой — их реакция, напротив, интенсивней и быстрей! — дольше проходит осознание происходящего. Оцепеневший мозг служит преградой, и восприятие замедляется.

Мадам Йоцка только через несколько секунд осознала то, что, бесспорно, видели ее глаза: темнокожая рука высунулась через приоткрытое окно у кровати, схватила куклу, которую полковник отшвырнул от своего горла, и тотчас исчезла в беспроглядной тьме ночи.

Никто, кроме гувернантки, видимо, этого не заметил, так быстро все произошло.

— А теперь ты снова сразу заснешь, моя любимая Моника, — прошептал полковник, стоя у кровати. — Я только заглянул посмотреть, все ли с тобой в порядке…

Его голос был тихим и пугающе тусклым. Молодая женщина в тревоге замерла у двери, вслушиваясь.

— У тебя все хорошо, папа? Правда? Мне снился сон, но сейчас я его забыла.

— Все отлично. Мне еще никогда не было так хорошо. Но будет еще лучше, если увижу, что ты заснула. Смотри, сейчас я задую эту глупую свечу, потому что она тебя разбудила. А теперь мне надо идти, у меня еще дела.

Он задул свечу, точнее, они с девочкой задули ее вместе, и Моника сонно рассмеялась. Потом полковник тихонько подошел к гувернантке, стоявшей у двери.

— Много шума из-за пустяков. — Он произнес все это тем же пугающе безжизненным голосом.

После того как они закрыли дверь и оказались одни в темном коридоре, полковник вдруг совершил нечто неожиданное. Он крепко обнял ее, страстно поцеловал и лишь потом отпустил.

— Спасибо вам, и храни вас Господь, — сказал Мастерс с горечью. — Вы сделали все, что могли. Вы боролись. Но я получил то, чего заслуживаю. Я ждал этого многие годы.

И он стал спускаться по лестнице, направляясь в свой кабинет. На полпути он остановился и обернулся к ней, все еще стоявшей у перил.

— Скажите доктору, — прошептал он хрипло, — что я выпил слишком много снотворного.

С этими словами полковник ушел.

Примерно так она и сказала на следующее утро доктору, которого срочный телефонный звонок вызвал к постели, на которой лежало тело мертвого полковника с опухшим почерневшим языком. То же самое она отвечала и на допросе, а пустая бутылочка из-под сильнодействующего снотворного лишь подтвердила ее слова…

Моника была слишком юна, чтобы осознать всю горечь потери, а показная и эгоистичная сторона утраты ей была еще не знакома. Но что странно, она никогда не пыталась узнать, куда делась ее любимая кукла, которая развлекала ее так долго, которая была близким другом многие дни и ночи. Эта игрушка, казалось, забылась, стерлась из памяти, словно ее никогда не существовало. Девочка выглядела удивленной, если о кукле вдруг говорили. Теперь Моника играла со своими старыми мишками. Пласт памяти, связанный с куклой, был полностью уничтожен.

— Они такие мягкие и уютные, — описывала девочка медвежат, — и мне не щекотно, когда я их обнимаю. — А еще, — добавляла она невинно, — они не скрипят и не пытаются ускользнуть…

Такое случается в некоторых отдаленных местах, где огромные пространства между фонарями буквально вымирают ночами, где влажный бриз уныло колышет листья серебряных сосен, где случается так мало, что люди молят: «Давайте поедем в город!», где иногда оказываются потревоженными старые скелеты, спрятанные за респектабельными стенами особняков…

Перевод И. Чусовитиной

Он писал деревья, руководствуясь неким особенным, божественным постижением их сущности. Он понимал их. Он знал, почему, например, в дубовой роще каждый представитель абсолютно не похож на своих собратьев и почему в целом мире нет двух одинаковых берез. Люди просили его написать любимую липу или серебристую березу, поскольку он схватывал индивидуальность дерева, как некоторые схватывают индивидуальность лошади. Он писал, будто собирал мозаику, ведь он никогда не брал уроков живописи, рисовал до ужаса неаккуратно, и, несмотря на то что его восприятие личности древа было верным и ясным, изображение могло стать почти нелепым. Однако это отдельное дерево со своим характером и личностью продолжало жить под его кистью — сияющее или нахмуренное, задумчивое или веселое, дружелюбное или враждебное, доброе или злое. Оно проявлялось.

В этом огромном мире не было больше ничего, что он мог писать; на цветы и пейзажи он только зря тратил время, превращая рисунок в грязное пятно; портреты выходили беспомощными, безнадежно испорченными; так же обстояло дело с животными. Иногда ему удавалось передать цвет неба или порыв ветра в листве, но, как правило, он оставлял это без внимания. Он держался деревьев, мудро следуя инстинкту, которым ведает любовь. И поскольку был всецело захвачен ею, дерево в его исполнении выглядело как существо — живое. Эффект выходил почти сверхъестественным.

«Да, Сандерсон знает, что делает, когда изображает дерево! — думал старый Дэвид Биттаси, бакалавр хирургии, в последнее время увлекшийся природой, вернее лесами. — Вот-вот услышишь, как оно шелестит. Чувствуешь его запах. Слышишь шум дождя в листве. Кажется, что шевелятся ветви. Оно растет».