— Пусть не только следователей, но и труповозку присылает. И не одну. Пусть подмогу организует. Не дай Бог, мафия бросит против нас своих боевиков. Дружков этого ублюдка. Самое страшное, они теперь непредсказуемые. Впрочем, мафия — полбеды. С ней мы как-нибудь справимся. Хуже, если нюх меня не обманывает и мы вляпались в политику.

Монахов получил задание рвануть на почту, связаться с ГАИ-ОРУД для выяснения, кому принадлежит «запорожец».

— И пожрать купи нам чего-нибудь, Вася, а то мы умрем голодной смертью. И сигарет достань, если сможешь. По любой цене. На тебе четвертной и ключи от моей тачки, пригонишь ее сюда.

* * *

Ровно через десять минут шофер министра в сопровождении капитана милиции покинул приемную. Из селектора на столе у Маргариты Петровны раздался голос Шахова:

— Соедините меня с министром внутренних дел. Впрочем... Нет, надо.

— Виктор Степанович,— неожиданно оживилась Маргарита,— вам же к американцам...

Из селектора донеслось что-то невнятное, но Маргарите показалось, что Шахов сказал: «американцев к чертовой бабушке». И потом более ясно:

— Отмените на сегодня все встречи и приемы. И вот еще что. Каждые полчаса справляйтесь о состоянии здоровья товарища Вероники Славиной. Запишите телефон больницы...

* * *

Дожидаясь подмоги, приезда дежурного следователя, автобуса для транспортировки трупов в морг, сигарет и еды, Грязнов и Турецкий сидели -на бревне и молча курили одну сигарету на двоих — последнюю, передавая ее друг другу для затяжки.

— Да, Сашок, игра у нас с ними, вернее, у них с нами, идет паскудная,— наконец проговорил Грязнов.— Рэкетиры недавно мне приговор вынесли: вышка. За что, спрашивается? А за то, что мы с Костышевым их штаб взяли. Помнишь нападение на ресторан на Ярославском шоссе? Мальчики в масках перестреляли из автоматов своих конкурентов, а заодно и посетителей заведения. Семеро насмерть, пятнадцать ранено.. Мы их накрыли на даче в Долгопрудной. Чего там только не было! Пулеметы, гранаты, автоматы, ружья, ножи и даже хоккейные клюшки. Одних деньжищ три миллиона...

— Ваш министр на брифинге в МИДе сказал, что в этом году они разоблачили больше девятисот организованных групп, которые совершили три с половиной тысячи преступлений.

— Спорю на пачку «Марлборо», что наш Пуго как всегда брешет.— Грязнов растер о край бревна докуренный до мундштука окурок, наклонился к собеседнику: — Что такое три с половиной тысячи от трех миллионов преступлений? Сам знаешь, Сашок, меньше трех миллионов преступлений в год у нас не получается. Это официально. Значит, это чуть больше одного процента. Что, масштабы организованной преступности у нас составляют всего один процент? Никогда не поверю, это туфта. К тому же, учти, что фактически за год у нас не меньше десяти миллионов открытых преступлений совершается. Прибавь к этому еще пятьдесят миллионов. Это те, кто постоянно вращаются в сфере экономической преступности.

Через полчаса появился Монахов. «Запорожец», как и следовало ожидать, числился в розыске, был украден две недели назад у вполне респектабельного гражданина. Три пачки сигарет Васе удалось купить из-под прилавка в сельском универмаге по пять рублей — хорошо, что он был не в милицейской форме, а то бы остались без курева. Вася развернул газетный кулек, достал из него буханку черного клеклого хлеба, батон вареной колбасы (из местного кооператива) и три бутылки пива.

— Вот, Двадцать четыре рубля тридцать одна копейка.

Грязнов выругался:

— Едрена вошь, раньше за эти деньги в ресторане можно было гудеть весь вечер.

— Шаталин сказал, что скоро нас ждет катастрофа, раз его «500 дней» Горбачев не утвердил,— решил внести свою лепту в умный разговор молчаливый Монахов,— у нас на один рубль приходится восемнадцать копеек товарной массы. А к осени будет еще хуже.

— Почему? — поинтересовался Грязнов.

— А потому, товарищ майор, что Павлов обменял купюры на дерьмо. Теперь и мелких денег почти ни у кого не осталось. И еще Шаталин сказал, что к этой осени инфляция дойдет до тысячи процентов.

В семь вечера прикатила оперативно-следственная бригада из областного главка, произвела беглый осмотр места происшествия. Долговязый парень, дежурный следователь, раздал коллегам бланки протокола допроса свидетеля, чтоб самодопросились, и, пробыв на месте чуть более часа, вместе с бригадой укатил в Серпухов на свежее убийство. Пятеро оперативников из областного утро (с автоматами) остались на месте под началом майора Грязнова. Таков был приказ полковника Костышева.

Турецкий вернулся домой только к полночи. Тихонько открыл дверь, снял туфли и, не зажигая света, но захватив телефонный аппарат, прошел в носках на кухню — не хотел будить Ирину, набрал почти на ощупь домашний номер секретаря канцелярии следственной части Мосгорпрокуратуры. Клава, услышав голос Турецкого, зарыдала в трубку:

— Александр Борисович, Гену Бабаянца убили... Что же это дальше-то будет?..

— Клава, успокойтесь! Я прошу вас вспомнить: когда точно звонил Бабаянц и сказал, что он в отпуске?

— Вот я сама... сама все думаю... Как же это... Александр Борисович, Саша...

— Сейчас главное — успокоиться и вспомнить. Вы сами с ним разговаривали? Может быть, кто-то имитировал его голос?

Клава просморкалась, прокашлялась и еле слышно ответила:

— Я не знаю, Саша. Я с ним не разговаривала. Но это было в понедельник.

— Что значит — «не разговаривала»?! И что было в понедельник?!

— Саша, Эдуард Антонович вызвал меня в свой кабинет, это было после обеда, сказал: «Только что звонил Бабаянц». Я же не совсем рехнулась. Я хорошо помню. Эдуард Антонович-сказал дальше: «Учтите, Клава, ваш Бабаянц в отпуске. Что-то у него случилось дома, в Ереване». Наверно, Гена звонил ему по персоналке...

— Клава! Он не мог звонить ни по персоналке, ни по кремлевке, он не мог звонить никому ни по одному телефону в понедельник, потому что был убит в воскресенье! Он не мог никому сообщать об отпуске ни в какое другое время, потому что он не собирался его брать!

Ирина неслышно вошла в кухню, полумрак причудливо изменил цвет ее ночной комбинашки на тоненьких бретельках и разрезом от бедра до пола.

— Я ничего не понимаю, Александр Борисович! Почему вы на меня кричите... Мне Эдуард Антонович...

— Я не на вас, Клава, простите, ради Бога. Я и сам ничего не понимаю...

Он погладил Иринины волосы, провел рукой вдоль ее теплого от постели тела. Его охватило такое всеобъемлющее желание, что он больше не мог думать ни о чем.

— До завтра, Клава,— сказал он пересохшими вдруг губами и положил трубку.

Он овладел Ириной тут же, в кухне, на узкой кушетке, он не мог справиться со своей неожиданно разбушевавшейся страстью, он почти насиловал Ирину, и ее невольное сопротивление грубой силе только еще больше разжигало его. Но вот она расслабилась от его неистовой ласки, поняла его, и они стали одно целое, и это целое стонало, смеялось, шептало и кричало от счастья...