Сильное внутреннее волнение оборвало голос, отняло силы старика.

Женя, живое воплощение сострадания и ласки, смотрела на это еще более побледневшее лицо, на тяжело вздымавшуюся грудь, на закрывшиеся веки больного.

– Полковник, милый, успокойтесь! Вам вредно волноваться, не надо, не надо!.. – просила она, и ее мягкая ручка нежно гладила руку больного.

Старик открыл глаза; слабая счастливая улыбка пробежала по его лицу. Молча, долго и пристально он всматривался в каждую черточку, в более обычного искрившиеся от блестевших в них слезинок глазки этого милого существа.

– Значит, теперь вы совсем-совсем одиноки? Неужели у вас нет никого родного и близкого? – через некоторое время, когда больной окончательно пришел в себя, осведомилась Женя.

– Ни одной живой души. Я совершенно одинок.

Сердце девочки сдавила острая жалость.

– Бедный, бедный полковник! – сорвалось с ее уст, и она крепко сжала его руку.

– Теперь вы понимаете, почему мне так дорого ваше присутствие, что составляет оно для меня! Вы тот светлый сон наяву, в котором воскресают милые образы снов моей далекой, счастливой молодости… О, какой далекой!..

Он прикрыл глаза и, казалось, ушел в прошлое.

– Сколько вам лет? – затем осведомился он.

– Пятнадцать.

– Пятнадцать?.. – задумчиво повторил он. – И моей маленькой Женевьеве теперь тоже было бы пятнадцать лет, – промолвил больной.

– Женевьеве? Вашу девочку так звали? Вот странно, и меня тоже зовут Женевьевой. Женя – ведь это сокращенное имя… – торопливо и радостно промолвила девочка.

Ей казалось, что этому несчастному человеку доставит удовольствие узнать, что ее зовут так же, как его покойную любимую дочь.

Больной с побледневшим лицом и неожиданно появившейся силой приподнялся на локте.

Что это? В ту минуту, когда жизнь казалась изжитой до конца, когда потухла всякая надежда, неужели выплывает вдруг лучезарный призрак, мечта стольких безотрадных лет?

– Вас зовут Женевьевой?.. Но вы… русская? – дрожа от волнения, проговорил он.

– Да, русская, – твердо, не колеблясь, ответила девочка.

– И вы всегда жили в России?

– Всегда.

Признать себя француженкой?! Нет, такой жертвы Женя не принесла бы, кажется, даже ради успокоения этого несчастного. К тому же она испугалась впечатления, которое произвело ее имя: не радость, как ожидала она, а испуг и страдание отразились на лице полковника. Девочка искренне раскаивалась в своей неуместной болтливости.

– У вас есть отец? Где он? – едва выговаривая от волнения слова, продолжал полковник.

– Да, есть. Он сейчас на войне, и брат тоже. Мы вчера получили от них письмо, – пояснила Женя.

– А как ваша… фамилия? – спросил француз, как утопающий хватается за последнюю соломинку.

– Троянова.

– Троянова?.. Троянова?.. – словно ища чего-то в созвучии этих слогов, несколько раз протяжно повторил больной. – Троянова!..

Ничего, решительно ничего не говорило ему это имя.

Загоревшийся было взгляд потух; разбитое тело бессильно опустилось на подушку. Этот громадный духовный подъем надломил слабые силы несчастного. Исчез последний проблеск надежды, догорел светильник, озарявший темный жизненный путь. Больной закрыл утомленные веки. Женя встала и неслышной походкой вышла из комнаты, чтобы не мешать ему спать.

Но полковник не спал. Мозг, взбаламученный неожиданно нахлынувшими ощущениями и мыслями, старался осилить их.

Разве могло случайно существовать это необыкновенное, поразительное сходство? Голос матери, глаза дочери, волосы обеих вместе – всё странной игрой природы соединилось в этой девушке. Да не это одно.

А имя? А возраст? Нет, суровая жизнь не позволяет себе подобных шуток, подобных забав. Это она, она, его Женевьева, его солнышко, его счастье!

Сам Бог привел его сюда, чтобы ему, одинокому, закрыла глаза родная рука.

– Моя девочка, моя крошка! – ласково шепчут губы больного, и тихие слезы текут по впалым щекам. – Троянова… Троянова… Отец и брат на войне… Вчера было известие…

Неумолимая, холодная действительность сразу вспугивает, разгоняет охватившие его мечты. Тают, ползут, расплываются светлые грезы… Ночь, настоящая темная, беспросветная ночь…

К утру состояние больного настолько ухудшилось, что встревоженная Анна Николаевна послала за доктором. Приехав, он печально покачал головой:

– Его песенка спета: ни сердца, ни пульса; организм истощен до последней степени, видимо, не одними только внешними обстоятельствами и бедствиями. Жизнь чуть теплится в нем. Будьте готовы к самому худшему.

Женя весь день не отходила от старика.

Он лежал молча и неподвижно, почти без всяких признаков жизни. Со слезами на глазах девочка умоляла его сделать глоток вина, съесть несколько ложек супу. Видимо, снисходя лишь к ее просьбе, с громадным усилием, почти отвращением он согласился.

К вечеру ему стало будто немного легче. Он открыл глаза и остановил их на Жене, то и дело смахивавшей с ресниц набегавшие слезы.

– Моя маленькая, моя крошечка! – вслух произнес он столько раз мысленно повторенное им в протекшую бессонную ночь. – Дорогая моя девочка, моя златокудрая Женевьева! – вкладывая всю душу в произносимые слова, продолжал больной. – Не сердись, моя птичка, что я так тебя называю, на меня уж поздно сердиться… Дай обнять тебя, дай прижать к своему сердцу твою дорогую головку, до самой глубины заглянуть в твои золотистые глазки.

В ту же минуту руки девочки обвились вокруг этой седой головы. С любовью, лаской и бесконечной жалостью припала кудрявая головка к этой одинокой исстрадавшейся груди. Больной, с тоже влажными от слез глазами, бережно гладил шелковистые завитки Жениных волос.

– Какое счастье обмануть себя мечтой, что ты не одиноким покидаешь жизнь, чувствовать вблизи себя дорогое существо, сознавать, что в эту минуту для тебя бьется и тоскует доброе сердечко, что о тебе льются чистые, искренние слезинки…

– Неправда, неправда! Вы не уйдете, вы будете жить, всегда, всегда останетесь с нами, тут в Благодатном! Мы будем так холить, так беречь вас. Все-все: и папа́, и мама́, и Китти, и Сережа. Они такие добрые, такие хорошие! А я, я все, все сделаю, чтобы вам казалось, что около вас ваша собственная, любимая, настоящая Женевьева. Посмотрите, как будет хорошо, так хорошо!..

– Поздно, моя девочка, поздно! – с благодарной грустной улыбкой выслушав ее, возразил умирающий. – Кто знает, увидимся ли мы еще завтра?..

Он утомился и говорил все медленнее, все с большим трудом.

– Пусть же останется обо мне хоть маленькая память… хоть что-нибудь… Вот это… единственное сокровище, которое не отнял у меня Наполеон…