Вертолеты все летели и летели один за другим, но скоро их рокот перестал проникать в сознание Анастасии. Она с трудом переставляла ноги, заставляя себя двигаться, сама не соображая куда. Ей казалось, что если она остановится, то остановится сразу же и ее сердце. Движение притупляло боль.

Анастасия проходила мимо ничем не приметного дома, такого же молчащего, как все дома вокруг, и вдруг вздрогнула от тихого окрика.

– Доченька, а доченька! Погоди-ка…

Она поглядела туда, откуда шел голос. Там, за забором, в тени большого куста сирени, стояла маленькая старушонка с палочкой. На ней была длинная темная юбка, серая вязаная кофта, на голове белый в горошек платочек, повязанный низко на глаза, так что ни волосинки не выбивалось. Старушонка поманила ее рукой. Анастасия подошла ближе, в недоумении и страхе глядя на эту фигуру, такую неожиданную здесь, в покинутых людьми местах. Если бы ей навстречу вышел дозиметрист в белом спецкостюме и в маске, она бы испугалась меньше.

– Вы… кто? – спросила, холодея, Анастасия.

– А я тутошняя, живу здесь. У тебя хлебца нет, девушка?

Старушка тоже подошла ближе к забору и положила сухонькую темную руку на штакетник. На руке Анастасия разглядела пятна, будто синяки. Но темные глаза старушки глядели на нее из-под нависшего платка живо и приветливо, в другой руке она держала несколько яиц.

– Так нет у тебя хлебца-то?.. – снова повторила она свой вопрос. Тут только Анастасия поняла, что это никакое не видение, а самая настоящая живая старуха.

– Бабушка! Да вы что здесь делаете? Как вы тут оказались одна?

– Я ж тебе говорю, живу здесь. Доживаю. А ты зайди ко мне в садочек, не бойся. Бона калитка-то…

Анастасия увидела в нескольких шагах калитку и вошла в сад.

– Так вы что, не эвакуировались, бабушка?

– Чего? – переспросила бабка, подставляя ухо. – Не эвакуировалась, спрашиваешь? Так ведь забыли меня. Не до меня было, внуков собирали. Внукам-то жить, а мне все одно помирать. Да мне оно и лучше, так-то. Коли помирать вскорости выходит, так уж я лучше дома, возле курочек своих, возле цветочков. Родилась я тут, в доме этом, в нем и помру. Это и хорошо, что меня-то забыли. А другие наши старики так по погребам отсиживались, прятались от эвакуации.

– Так вы тут не одна?

– Есть и другие… – хитровато, как показалось Анастасии, ответила старушка. – А ты сама кто будешь? Работаешь тут али что?

– Нет. Я издалека приехала. Сестренку я здесь искала, Аленушку.

– Нашла?

– Не нашла. Пропала она, бабушка.

– Погибла, говоришь, – повторила бабка, опять не расслышав. – Ну, это лучше, чем болеть-то. Молодые тяжко болеют, я видела. Мы-то, старики, тихонько догораем, а им каково, кто еще на свете мало пожил? И лучше оно, коль сразу… Значит, у Бога твоя сестричка. Этих мучеников, поди, Господь сразу к себе взял. Невинные они, а смерть приняли лютую… Да идем в хату, чего ж мы тут на виду стоим? Еще проедет кто мимо, увидит. Ездят они тут иногда… Идем, девушка! Ой, да ты вовсе и не молоденькая, как я погляжу. Вон и волосы совсем белые, как у меня раньше-то были. А я гляжу, что юбчонка на тебе короткая, ступаешь пряменько, ну и думаю – девушка. А ты уж в годах…

Так, приговаривая, старушка повела Анастасию в дом Через веранду они прошли в чистенькую кухоньку. Пахло свежевымытым полом и сиренью. Большая ее охапка стояла в кувшине на простом некрашеном столе. Под окном на лавке кипел на электроплитке чайник. Старушка подошла к нему, передником сняла крышку и опустила в кипящую воду яйца.

– По первости мы всухомятку ели, а потом снова ток дали, так теперь на плитках варим Курочки мои несутся, в огороде лучок, петрушечка, в подполе картошка есть и сало в кладовке. Жить можно. Хлебушка вот только нет, соскучали мы по нему. Так у тебя тоже, говоришь, нету? Ну и ладно, и без хлеба завтракать будем.

Слушая старушку, Анастасия оглядывала кухню. В простенке между окон она заметила зеркало и подошла к нему. Да, волосы у нее действительно были белые, хотя и покрытые сверху налетом пыли. А еще вчера была лишь седина на висках… Анастасия провела рукой по лицу.

– Умыться бы мне…

– Так в углу вон умывальник. Только уж ты больно не размывайся, за водой-то мне далеко идти. Ночью ведро принесу и на весь день. Ты как яички-то любишь, вкрутую или по-городскому?

– Мне все равно. Да я и есть не хочу, бабушка.

– Чегой-то ты все «бабушка» да «бабушка»? Тебя как звать?

– Анастасия.

– Ишь, имечко какое ладное. Анастасия! Ну, а по батюшке?

– Николаевна.

– Николаевна, значит. А я Лукьянишна. Садись к столу, завтракать будем.

Анастасия, сполоснув лицо и руки под рукомойником, вытерла их о висевшее рядом вышитое полотенце и села на лавку. Лукьянишна положила перед ней яйцо, поставила солонку и придвинула белую луковицу с перьями. Анастасия взяла яйцо и начала задумчиво катать его по столу.

– Да ты не играйся, не маленькая. Ешь, давай!

– Лукьянишна, а вы не хотите уехать отсюда? Туда, к людям?

– А пошто мне уезжать? Соседка моя, Макаровна, что на третьей улице отсюда живет, спервоначалу-то со своими эвакуировалась, да на третий день и воротилась. Невмоготу ей там стало, в эвакуации этой. Людей чужих стеснили, те их боятся, что зараза на них идет. А выгнать тоже боятся. Один внук у ней заболел, так его вместе с остальными забрали у матери и вывезли куда-то. Одежи нет, постелей нет, на полу всех в ряд клали. Затосковала Макаровна, глядя на разор этот, да и назад тайком пришла.

– И много вас тут таких?

– Да нет, теперь уж немного, как помирать стали. Да помирают-то в своем дому, в своей постели. Не сравнить как там, в чужих-то людях. Тут и обмыть есть кому, и дед Егор молитвы по книгам читает. Сам-то он не встает, паралитик он. А книга у него есть старинная, важная, еще от дедов осталась. Там и про Чернобыль сказано.

– Что сказано про Чернобыль? Как это может быть, если книга старинная?

– Так ведь только в старых книгах и правда, милая. А сказано там, что перед тем, как прийти концу света, будут еще людям предупреждения всякие. И одно предупреждение, сказано, такое: зажжет Ангел над землей звезду Полынь, а «полынь» – это по-нашему и будет «чернобыль». Вот ведь слово какое неслучайное! И падет огонь от той звезды Чернобыль на истоки рек и станут они отравленными. Что же, не так оно? Вот мы с тобой потом по лесенке на чердак влезем, так ты увидишь, что они в городе творят: дома моют, землю сдирают, будто шкуру с мертвой коровы. С домов пыль смывают, а отравленная вода опять в землю уходит, станет под землей ручьями растекаться и все живое в округе потравит. Копошатся, что муравьи, а Божий-то гнев водой не смоешь, нет! Мы хоть и в стороне, а издали все видать. Самих этих смывателей тоже забирают и увозят. Скорые машины с врачами так и ездят, так и ездят… А еще дед Егор говорит, что предупреждение-то это не последнее. Звезда Чернобыль догорит и людям передышка будет, чтоб опомнились. А не опомнятся, тогда страшный мор падет на них. Да ты и сама можешь деда Егора послушать. Я вот тебя покормлю, а потом огородами пойду к нему, так, ежели хочешь, иди со мной. Покормить надо старика. Лежит он, бедняга, до вечера один, а вечером, как стемнеет, мы к нему все собираемся. А кого не досчитаемся, – к тому сами идем Хоронить, значит, надо. Так пойдешь со мной? Деда перевернуть надо, обмыть. А то дух от него тяжелый, понос с кровью из него идет. Скоро и конец. Ты вот мне и поможешь.