Вот оно счастье…

Я опять вытягиваюсь в струнку. Подбородок задран, ладони прижаты к мятым парусиновым шортикам.

— Есть! Товарищ! Капитан!

…Теперь главное — добраться до пароходства. Капитан-то укатил на синей «Волге», меня с собой на позвал. Оно и понятно! Не хватало еще, чтобы десятилетний кандидат в юнги-салажата раскатывал с капитаном в одной машине!

Где пароходство, я знаю! Это длинное здание из пористого песчаника с мраморным античным портиком. Там у входа — адмиралтейские якоря с оспинками ржавчины и тяжелыми звеньями цепей. Недалеко от спуска к Кошачьей пристани (вот такое выскочило во сне название). И дорога мне известна. Скорее!

Но… тут вступают в силу законы сна. Вернее, хитрые правила Города, который непрочь позабавиться с мальчишкой, заставить его поволноваться, показать ему, что не все гладко в этом сказочном мире. Улицы запутывают меня. За знакомым поворотам открывается незнакомая площадь с готической ратушей. За нею — (вот радость!) известная мне Колокольная лестница, но она приводит меня не к пароходству, а прямо к морю, на обрыв. Синева с пенными гребешками, чайками и дальним Маячным мысом распахивается передо мной. Ветер дергает воротник матроски. В другое время была бы сплошная радость. Но сейчас-то я отчаянно спешу!

И опять ракушечные лестницы, чугунные ворота портовых причалов, гребни рыжих черепичных крыш. А над крышами — великанские мачты «Ориона» в черных сетях стоячего такелажа. Но мне пока не надо туда. Мне — к капитану!

Теперь я знаю: пересечь овраг, а там уже улица, ведущая прямо к портику пароходства… Но решетчатый мостик обрушен — видимо недавним штормовым ливнем. И я с маху кидаю себя в темень оврага.

Зеленая чаща, холод ручья, запах сырой травы, кинжальная осока… А теперь — вверх!

И все так ясно, отчетливо до мельчайших деталей. Частые удары сердца, кровинки на царапинах, мелкий прилипший к губам листик… Теплые плиты открывшейся солнечной улицы, белый блеск мрамора, сизые голуби на якоре… Солоноватая прохлада громадного вестибюля.

— Скажите… пожалуйста… где… двадцать шестой кабинет… — Сердце стреляет очередями.

— Двадцать шестой? Не знаю, мальчик…

Надо на третий этаж! Но опять эта путаница. Лестницы, коридоры, повороты… Второй этаж, четвертый. А третьего нет…

— Скажите, пожалуйста…

Никто не отмахивается, никто не прогоняет встрепанного мальчишку в раскисших сырых сандалиях. Это ведь не сухопутная чиновничья контора! Все готовы помочь. Но никто не знает, где двадцать шестой кабинет. Многие считают, что на втором этаже, но ведь капитан сказал: на третьем! Капитаны не врут!

Ну, прямо хоть плачь!.. Но наконец-то плавный изгиб коридора выводит меня к высокой двери с номером 26!

Тихо кругом, тихо за дверью. Опоздал?!

Дверь открывается, выходит очкастая худая женщина в черном пиджаке с шевронами.

— Скажите, пожалуйста, капитан «Ориона» здесь? Он велел мне прийти!

—Тише мальчик. Идет совещание. Капитан здесь, но надо подождать. — И стук-стук-стук туфлями по коридору.

Подождать? Да, конечно! Я же понимаю! Счастье не дается так просто! Буду ждать сколько угодно. Буду ночевать здесь, если надо!

Я сажусь на корточки, прижимаюсь лопатками к стене, покрашенной серой («шаровой»!) масляной краской. И сквозь ткань матроски ощущаю прохладу этой краски. Слизываю с запястья красные капельки — во рту солоно. Синим с белыми полосками галстучком вытираю под носом. В носу щекотно… Да, представьте себе, я вижу и ощущаю все эти мелочи с необыкновенной реальностью.

И тем не менее предательская подсказка (будто нашептывание!), что это в с е г о л и ш ь с о н, потихоньку просачивается в меня.

Да нет же! Нет!

Не может во сне быть таких подробностей! Вот, я вижу совершенно отчетливо щербинки на каменных плитках пола. Вот беру в пальцы травинки, прилипшие к моей мокрой матросской одежке. Шевелю пальцами в скользкой раскисшей сандалии, на которой расстегнулся ремешок. Вот пролетела совершенно настоящая муха и села на обитую черным дерматином дверь, вблизи белого эмалевого ромбика, на котором цифры 2 и 6. Ромбик привинчен двумя шурупами с крестообразными шлицами, на остром уголке его отскочила эмаль, и там чернеет треугольничек железа. Разве могут быть такие четкие детали во сне? Не могут! Не могут!! Не…

Трах, дзынь! Р-р-р-р! Беспощадный звон! Может, кончилось совещание? Черта с два! Это бесится равнодушный ко всем сказочным мирам телефон.

На круглых корабельных часах (не в пароходстве, а в моей комнате) четверть десятого. Нормальные люди уже работают… Меня все считают нормальным, и деловая, уверенная в себе дама звонит, чтобы узнать: прочитал ли я ее рассказы?

Ну, что ей стоило позвонить чуть позже!

Со скрученной в душе ненавистью говорю, что да, с рукописью я ознакомился, но (к величайшему моему сожалению) написать к ней предисловие не могу, поскольку рассказы (опять же, к сожалению) слишком далеки от тех требований, которым должны соответствовать произведения литературы. Мои слова — правда, а не месть за прерванный сон. Тон мой сух, но вежлив. Но дама, конечно же, обижается. Я, дабы смягчить ситуацию, разъясняю, что, возможно, мнение мое субъективно и неверно, и что никто не мешает ей обратиться к другому рецензенту. Дама благодарит и сообщает, что последует моему совету.

Я кладу трубку и закрываю глаза: может, усну опять? Глупо и наивно. Э т о т сон не вернется уже никогда. А жаль. Ведь капитан был настоящий. Я даже помню морщинки у его глаз и чуть отпоровшуюся ленточку шеврона на белом рукаве…

Все же кой черт дернул эту авторшу рассказов, словно списанных с мексиканского сериала, трезвонить с самого утра! Не будь звонка, я, наверно, стоял бы уже на теплой палубе «Ориона» и фрегат огибал бы Маячный мыс… И путь впереди был бы бесконечен…

Впрочем, и такому, неоконченному, сну я благодарен от души. Все же это счастье — хоть на миг ощутить себя снова невесомым, обгорелым на солнце, свободным от забот и хворей пацаном, у которого все впереди…

«Орiонъ» давно где-то плавает без меня. А я что? Сижу сейчас и «ризу влажную мою сушу»… нет, не на солнце под скалою, а на спинке стула.

Но память о нагретых солнцем скалах опять уносит меня к Севастополю, к яхте, которая своим форштевнем отваливала на стороны стеклянно-зеленые пологие волны. А отсюда — к гумилевским «Капитанам», с которыми бесстрашно (ведь запрещенный был поэт-то!) познакомил меня Юрий Михайлович Курочкин.

Мне всегда хотелось сказать не «по изгибам», а «по изломам». Толща морской воды часто виделась мне твердой, будто зеленое стекло, и форштевни раскалывали, ломали эту твердость, отворачивали ее от бортов, как прозрачные глыбы.