– Не отрежу, – буркнул Кошелев.

– Это почему ж так?

– У неё глисты от сладкого заведутся! – выдал он и громко, неприлично захохотал, радуясь своему остроумию.

– Да ладно тебе чепуху-то городить! – Зинаида Матвеевна сделала вид, что возмущена – на самом деле она давилась от смеха над шуткой сына. – Я тебе отрежу, Аврор.

– А у вас тут так хорошо, так тихо... – мечтательным тоном проговорила Леночка и добавила сдуру: – Только вот по утрам птички будят.

– Что? – встрепенулась Зинаида. – Какие такие птички? По каким утрам?

– Хо-хо-хо-хо-ха! – заржал Геня, схватившись за живот. – Да ладно тебе, мамань, всё в ажуре!

– Нет, Леночка, я не пойму... Так вы у нас не в первый раз? Так выходит? Да? Выходит, вы у нас и птичек ранним утром успели послушать? Это как же получается? – спросила Гаврилова, тупо уставившись на Леночку, лицо которой сделалось пунцовым от стыда и неловкости.

– Ну... Да, приходилось...

– Да ладно тебе, мамань! Чо ты к Ленке пристала! Она хорошая девка-то! Ты не против, если она будет с нами жить?

– С нами?.. – Зинаида Матвеевна затаилась, не зная, что ответить.

– Ну, да. Мы с ней – в маленькой комнате, вы с козявкой – в большой. Веселее будет. А? – спросил он и, не дожидаясь ответа мамани, попросил свою девушку спеть им что-нибудь.

– Но что? – растерялась Леночка.

– Да всё равно! – рявкнул Геня. Он знал, что Леночка своим пением моментально растопит ледяное сердце матери, и девушка затянула низким проникновенным голосом (она не драла глотку что было сил, напротив, чувствовалось, Леночка использует лишь незначительные ресурсы своего таланта, будто снимая пенку с вскипевшего молока), да так задушевно у неё это получилось, что по всему телу Зинаиды Матвеевны (от темени до пяток) забегали мурашки, как бывало только тогда, когда Гаврилова, встав раньше обычного, включала радио, а там хор со всей мощью пел гимн. В такие минуты женщину переполняли патриотические чувства и охватывала неизъяснимая гордость, что она живёт именно в России, а не в какой-то там Франции, где люди питаются исключительно лягушками, или в любой другой стране, где все постоянно бастуют и чего-то требуют.

– О-о-ой, цветёт калина в поле у-у ручья – ох! Парня молодого полюби-ила я – ух! Парня полюби-и-ила на свою беду – и-их! Не могу откры-ыться – слов я не найду – э-эх! – ручейком заливалась Леночка. Когда она дошла до последнего куплета, и, спев чрезвычайно трогательно и лирично о том, что её «любовь девичья с каждым днём сильней» и что она «ходит, не смея волю дать слезам», Зинаида Матвеевна, подумав о мужчине всей своей жизни, который в данный момент находился неизвестно где и бог знает с кем (может, снова катался на трамвайчиках или каялся в грехах юности на своей исторической родине), дала такой бурный выход солоноватой жидкости, выделяемой слёзными железами, что если б у песни был ещё один куплет, она непременно затопила бы большую комнату.

– Оставайся! – провыла Гаврилова, когда Леночка умолкла, и, прижав девушку к своей монументальной груди, звонко поцеловала её в щёку. – Будешь мне второй дочерью!

С того самого вечера Леночка стала жить четвёртой в квартире семьи Гавриловых-Кошелевых. Зинаида Матвеевна действительно относилась к ней, как к родной дочери (если быть честной, то даже к Авроре она не относилась настолько трепетно и нежно, как к девушке сына). Что же касается нашей героини, то она тоже полюбила Леночку всем сердцем не только потому, что с её появлением обрела некоторую свободу (теперь Аврора могла общаться, с кем хотела, слежка за ней со стороны брата была ослаблена), но и потому, что предполагаемая золовка оказалась просто душечкой – милой, доброй, отзывчивой заступницей.

Аврора, влюблённая и относительно свободная, полностью поглощённая постройкой голубятни, скатилась с шатающихся четвёрок на твёрдые тройки. Вместо того чтобы делать уроки, она заворожённо смотрела на Костика Жаклинского, как тот, несмотря на ветер, дождь и стужу, таскает, подобно муравью в свой домик-кучу, доски, сетки, железные пласты с помойки. Как потом он «откладывает» из принесённого всё ненужное в сторону подальше от ненадёжного фундамента будущей «голубятни», как стучит молотком, криво прибивая доски, как натягивает сетки, как «утепляет» дыры в углах старым тряпьём и протёртыми до дыр одеялами...

Она всё стремилась помочь ему – то вскочит со своего лоснящегося в лохмотьях стула, поддержать какую-то очередную доску, то самого Костика, который, взобравшись на неустойчивую лестницу, покрывал «крышу» куском дырявого рубероида, но Жаклинский твёрдо и нежно говорил:

– Нет, Арка, ты сиди на своём стуле и в мужские дела не вмешивайся. Смотри и будь рядом.

– Но я замёрзла!

– Попрыгай! – Он был неумолим.

Нет, Авроре не было скучно сидеть по нескольку часов (иной раз до темноты) на изгвазданном стуле посреди поля и смотреть за тем, как Костик возводит настоящий дом для птиц. Ведь он ни на минуту не замолкал! Ей было так интересно с ним! Жаклинский рассказывал ей о своей жизни в Саратове – о том, что там у него остались бабушка с дедушкой, которые полюбили друг друга с первого взгляда, поженились и живут душа в душу по сей день. Но больше всего он говорил о голубях. Он был просто одержим ими. Глаза его сразу же загорались, он начинал путаться в словах – его мысль опережала речь и наоборот. А наша героиня с нетерпением ждала, когда ж наконец птичий дворец будет готов, и они с Костиком могут спокойно сходить на каток, в кино или в кафе, как некогда ходили с Вадиком Лопатиным.

Пару раз на будущую голубятню приходила поглазеть Ира Ненашева. Она наведывалась исключительно из любопытства – никакой помощи от неё, конечно же, ожидать не приходилось: даже на Аврорину просьбу принести ненужные тряпки дочь заведующей магазином «Ткани», презрительно фыркнув, сказала:

– Ладно, пойду я! Тут на поле дует! Ковыряйтесь сами! – повернулась и ушла.

Аврора с нетерпением ждала завершения строительных работ – вот тогда-то мы обязательно сходим и в кино, и на каток, мечтала она.

И наконец этот волнующий, последний день стройки наступил. Костик с гордостью прибил доску, на которой криво, словно дрожащей рукой, было выжжено: «Галубятня. Не падходить – заклюют». Потом он отошёл от собственного детища и, встав рядом с Аркой, долго любовался плодом своего многомесячного труда.

«Галубятня», к которой не рекомендовалось «падходить», виделась Авроре прекрасным дворцом, который построил не кто-нибудь, а её принц. Аврориной радости не было предела. О Костике и говорить нечего – у него было ощущение, что он создал нечто невероятно значимое не только для себя и будущих голубей, но и для всего человечества. Он механически засунул в рот леденец, обошёл пару раз творение рук своих, остановился рядом с Авророй и посмотрел на неё с такой необычайной нежностью и любовью, что та в секунду забыла о полугодовом своём сидении на стуле под зонтом, посреди продуваемого всеми ветрами поля.