героем, вас не оставили бы до сих пор без квартиры. И вообще не указывайте мне, я свое дело знаю. Бенедикт Зибзибадзе не привык допускать ошибки».

Услышав имя «Бенедикт», Джаба сразу насторожился. Он заставил мать подробно описать внешность заведующего жилотделом и с трудом удержался от изумленного возгласа, когда сообразил, что этот разговор состоялся у его матери, возможно, с дядей Дуданы.

Словно его грубо встряхнули, чтобы вывести из мечтательной дремоты и мистифицировать чудовищным вздором, словно какие-то злые, коварные силы пришли в действие, чтобы связать, соединить несоединимое и несопоставимое: глаза Дуданы, прозрачные, как родник с мерцающими на дне цветными камешками, и этот душный чердак, жилище Джабы; слезы матери и пошлого толстяка, дядю Дуданы; волшебное воспоминание о вчерашней встрече и список у Зибзибадзе, где значится среди других фамилия Джабы…

Разум отвергал, нарочно окутывал мраком эту двойную реальность, чтобы во мраке потонула, скрылась от взора неприятная ее часть и чтобы после тайком вытащить на свет желанную половину. Это ему отлично удавалось, и перед Джабой вставала, как бы выхваченная из тьмы ярким лучом, Дудана — то улыбающаяся, то печальная, то задумчивая, но не имеющая никакого отношения к чердакам и пошлым дядям, к житейским нуждам и заботам о завтрашнем дне.

Мысли его как бы текли рекой в знакомом ложе — они словно уже когда-то прошли по этому руслу и влились в обширное море, заключавшее в себе все его будущее. А потом испарились с поверхности моря, чтобы выпасть дождем в верховьях и снова спуститься по прежнему руслу. И поэтому Джаба знал в точности весь путь до самого моря, каждую излучину, каждый приток, каждый перекат или водопад. Он твердо знал, что ему суждено до самой смерти любить Дудану и что Дудана всегда будет ему верна.

Он изумлялся тому, что одна-единственная встреча, один взгляд на эту девушку породил в нем такую глубокую веру. Со вчерашнего вечера что-то в мире изменилось, случилось чудо, он набрел на истину, в свете которой никакая мечта не казалась ему несбыточной.

А слезы матери влились в это море мысли; вначале пресное, оно стало соленым, вздулось, вышло из берегов и выбросило Джабу на сушу, на земную твердь, где люди возникли в незапамятные времена и существуют миллионы лет, но до сих пор не научились жит: в покое, не нашли общего языка, и до сих пор один почему-то считает себя достойнее другого, третий хочет быть богаче четвертого, пятый и шестой постоянно следят друг за другом, и ни один из них не позволит себе ни на минуту задремать из страха, что другой тем временем подстроит ему каверзу. Почему это так, отчего человечество за всю свою невообразимую долгую историю не сумело наладить свою жизнь? Джаба проникал воображением в головокружительную глубь времен, выстраивал одну над другой, как ступени лестницы, тысячи династий, могучих государств, великих цивилизаций, прославленных народов, знаменитых деятелей. И всем, всем предъявлял один и тот же укор: почему до сих пор властвуют на земле алчность, коварство, предательство, война?

…Вот и сегодня утром телетайпы Грузтага передали сообщение из Москвы: неоколониалисты угрожают Египту нападением, они стремятся завладеть Суэцким каналом, чтобы присваивать получаемые от него прибыли. А между тем Суэцкий канал расположен на египетской территории и принадлежит независимому Египту…

«Что этому Бенедикту нужно от нас? Зачем он нас обманывает? Почему отнимает то, что принадлежит нам по закону? Что-то нечистое у него на уме…»

Джаба подошел к матери, поцеловал ее.

— Хоть бы ты написал что-нибудь об этом человеке, Джаба! Не зря же работаешь в редакции…

Нино говорила так тихо, что Джаба, казалось, слышит ее мысли.

— Напишу, мама, непременно напишу! Вот увидишь, весь райисполком вверх дном поставлю! — Джаба надел пиджак. — Доведу дело до конца, все сделаю сам — тебе и пальцем не придется пошевелить.

Нино посмотрела на сына, словно хотела проверить — говорит ли он всерьез? Бросает слова на ветер, или в самом деле принял решение, достойное мужчины?

На улице Джаба забыл обо всем — о династиях, о войне, о Египте, о матери. На улице он вспомнил о Дудане. Прошло двадцать четыре часа с той минуты, когда он познакомился с Дуданой. Был тот же час, стояла такая же солнечная погода.

Ему казалось, что он случайно наткнулся на прекрасный, зеленый остров, не обозначенный на картах. Джаба первый заметил его, сразу почувствовал, что это — остров сказочных сокровищ, и испугался, что потеряет его из виду и потом не найдет к нему дороги или что тем временем другой завладеет островом и сокровищем. Но в то же время он чувствовал, что долго еще не осмелится пристать к вожделенному берегу, и лишь издали впивал благоухание нетронутой земли, дышал пьянящим воздухом, овеивавшим остров.

И он упрекал себя: почему вчера не смотрел на Дудану все время, не отрывая взгляда, почему не сказал ей, что красота ее поразительна, что подобной красоты он не встречал никогда? Сейчас он жаждал видеть Дудану, как слепец жаждет света. Он пытался представить себе, где сейчас Дудана, что она делает, что говорит, о чем думает. Сблизятся они с Дуданой или не сблизятся, не играло роли: он знал, что всегда будет любить эту девушку, был твердо уверен, что не может перестать ее любить. Даже после смерти любовь Джабы не могла исчезнуть, так как она возникла и существовала как нечто независимое, отдельное ог него и от предмета его любви. Джаба вспоминал всевозможные мелочи — как он не удержался, начал вышучивать Бенедикта и Дудана погрозила ему мизинцем, не указательным пальцем, а мизинцем, чтобы смягчить упрек. Ничего, ничего больше не нужно было Джабе — только видеть Дудану, видеть каждый день и доставлять ей радость.

Он верил, что Дудана подчиняется совсем иным, не здешним законам, смотрит на мир совсем другими, не земными глазами. О, лишь бы она почувствовала, что он, Джаба, знает это, что он с первого взгляда все понял, — все, чего другие никогда не уразумеют. А временами его обжигало ревнивое подозрение, и сердце его словно улетало куда-то, как брошенный мяч. Ему вдруг чудилось, что он сочиняет сказку, которая давно уже стала былью для кого-то другого, кто давно уже, раньше Джабы, сочинил похожую или еще лучшую сказку и сам же превратил ее в действительность.

И теперь Дудана не станет слушать сказку Джабы — или послушает и рассмеется! — для нее в этой сказке нет ничего нового или удивительного… Возможно, Джаба и не рожден для Дуданы —