Сознание, наконец-то засучившее рукава, строит планы.

– Колбаски вон тот кусочек… а нарезочки нет? жалко… И салатик… он с огурчиком?

С огурчиком.

Уже у кассы, облегченно и радостно:

– Ну и хватит жрать! Правда?

Правда.

Стою, вспоминаю, как нечто похожее, под колпаком, вручило доктору нашатырный спирт вместо новокаина. А доктор делал аборт под местной анестезией.

В чем сходство между докторами и солидными ресторанными завсегдатаями?

Известно в чем.

И те, и другие смотрят на этикетку.

А этот доктор не посмотрел, и люди с понятием сообразят, чем кончилось дело. Плохо пришлось всем, но только не сестре, потому что она не отвечает ни за что.

Болеет тут один человек, парализовало его.

Подержали немножко и выписывают. Главное ведь – положительная динамика, а она есть. Я и не зубоскальничаю, она действительно есть.

Родственник его звонит мне и говорит: улыбается, со всеми в палате попрощался, подал руку.

– Ну! – отвечаю с энтузиазмом. – А ты недоволен! Вот же она, динамика!

Тот выдержал недобрую паузу, продолжил:

– Попрощался с невесткой, которая за ним пришла…

Академический интерес проявляют, естественно, академики и те, кто чуть ниже, то есть профессора.

Имеется в виду, что выясняется нечто, не имеющее ровно никакого значения для пациента и его лечения, потому что тот либо и так помрет, либо не помрет, но и лечить в нем нечего.

Иные профессора злоупотребляют академическим интересом и не имеют никакого другого. Помню, был – и есть – очень хороший профессор по фамилии Казаков, я у него учился. Так вот он вечно где-то витал. Наслушается на каком-нибудь симпозиуме ерунды и потом мечтает, как скоро будет лечить наследственные болезни чистыми генами, в уколах. Тогда как нормальному доктору, когда он слышит о лечении чистыми генами, умозрение рисует лишь двух санитаров-тезок, которые зачем-то вымыли руки.

Иногда лучше вообще ничего не знать.

Вот идет однажды один профессор с обходом, студенты плетутся следом. Зашли в одну палату, постояли там. Вышли, зашли во вторую, в третью.

В четвертой, отдельной, профессор увидел ботинки, торчавшие из-под одеяла. И проявил бессмысленный академический интерес.

– А это кто?

– А это? – переспросил лечащий доктор. – А это начмед.

– А, – сказал профессор, – ну, пошли дальше.

Россия – родина не только слонов, но и дона Хуана.

На прием к гинекологу явилась бабка не бабка, но лет шестьдесят. И заголила живот, испещренный шрамами.

– А что же это у вас такое?

– Это пупок свернувши. Лечила.

Выяснилось, что «пупок свернувши» – русский народный диагноз. В деревнях его лечат банками, а точнее – чугунком: ставят его на пупок, как банку. И пупок выздоравливает, куда деваться.

Чем плох пупок, который свернувши, бабка-не-бабка объясняла долго, но непонятно.

Ясно было только, что такие болезни лучше лечить поближе к земле-матушке. А в городе чугунка, естественно, не нашлось, и пришлось поставить большую стеклянную банку литра на три, которая и разлетелась на куски.

Травматология. Ординаторская.

Распахивается дверь, входит каменный гость: клиент, с особенной такой повязкой, когда согнутую руку удерживают перед собой поднятой на уровне плеча. Перелом ключицы и еще чего-то, если не путаю.

Вся повязка изрезана ножом.

В свободной руке – ножик.

С порога:

– Вы, доктор, не думайте, что я какой-нибудь такой. Я серьезный человек, с образованием. Но эти котята! Облепили мне всю руку, и я их чикаю, чикаю!

Сняли трубочку, позвонили кое-куда.

Приковылял психиатр: трясущаяся древняя бабушка, многомудрая.

– Ну что, милый – котятки?

– Котятки!

– Ну, поехали топить.

В медицине давно назрела необходимость реформ, потому что копейка рубль бережет, и вообще.

Возьмем, к примеру, институт травматологии и ортопедии.

У тамошних докторов и сестер сложилась давняя традиция: доедать за больными. Да это везде такая традиция, отличительная черта отечественного здравоохранения.

Везут на тележке теплые баки с коричневыми буквами: «Пищеблок». И в этих баках постоянно оказывается чуть больше, чем надо, да пациенты привередливые еще, бывает, и отказываются от горохового супа с рыбой на второе. Ну и доктора кушают.

Это вообще святое занятие в медицине, обед.

Запеканка, омлет, компот слабительный.

Но вот в институт пришел начальник по финансам. Не знаю, кстати сказать, что за должность такая новая, какую он ставку занимает, менеджер этот.

Походил, поглядел на баки и ведра с супом и обязал всех буфетчиц доносить на желающих присосаться.

Он сказал, что доктора и сестры совершают преступление, обворовывают больницу. Они, по его словам, сжирают то, что можно продать для свиней.

Сидели в ординаторской, перекусывали, беседовали об экстрасенсах.

Высказались все.

Последним был уролог К.

– Экстрасенс не может вылечить гонорею, – сказал он скромно, доедая из баночки и облизывая ложку. – А я могу.

Приехала теща с клещом.

Клещ впился, когда она в деревне что-то творила на огороде.

– Этот клещ не энцефалитный! – решительно заявила теща.

– Это он вам сказал? – прищурился я.

– А то меня клещи не кусали.

И наотрез отказалась от осмотра. Дело-то плевое: маслом растительным капнуть – и вынуть.

Что такое? – думаю.

Все вскорости разъяснилось. Оказалось, что над клещом уже поработал тесть, не хуже профессора Пирогова. Дал ему просраться пинцетом и йодом. Обезглавил и голову, естественно, оставил внутри.

Сегодня теща сдалась и показала мне послеоперационную рану. Я ошеломленно признал, что да, мне тут уже делать нечего. Впечатление такое, будто Пирогов выполнил резекцию легкого.