— Вот он — третий Рим! — с улыбкой объявил Галловей.

Далеко вокруг раскинулись деревянные посады с пыльной зеленью пышных рощ. Всюду над тесовыми и соломенными крышами возвышались, сияя крестами, златоглавные церкви, пестро раскрашенные луковицы колокольни и звонницы. На Яузе и Неглинной вертелись, сверкая, мельничные колеса. По немощеным улицам тянулись обозы. Внизу, на Ивановской площади в самом Кремле и на огромной и покатой Красной площади рядом с древними святынями Руси, соборами, палатами, теремами, приглушенно гудели базарные толпы, обтекая бесчисленные лавки, ряды, склады, телеги с задранными кверху оглоблями. Отдельный человек казался с высоты Ивана Великого муравьем. Сияла на солнце слюда в окончинах, горело еще редкое стекло в государевых хоромах. Отсвечивали медные и луженые крыши.

— Кто основал этот чудный город? — спросил Лермонт, любуясь холмом, послужившим фундаментом Кремля, и широкой Москвой-рекой.

— Князь Юрий Долгорукий, — ответил из-за его спины Галловей, — почти полтысячи лет тому назад, в 1147 году. А был он, хотя русские этого не помнят, внуком по матери короля Гарольда Английского, который царствовал…

— В первой половине одиннадцатого века, — не без гордости за свое неплохое знание истории вставил книгочей Лермонт.

— С 1037 по 1040 год, — уточнил Галловей. — Еще до покорения Англии норманнами Вильяма Первого.

Галловей указал земляку внушительные фортификации столицы: кроме Кремлевской, еще две стены обегали ее неровными, словно очертанными детской рукой кругами.

Разросшийся лет сто тому назад посад обнесли еще более толстой каменной Китайгородской стеной, способной устоять перед любым пушечным огнем. Полукруг Китай-города с севера и востока прирастили к Кремлю. И совсем недавно, в конце прошлого, XV века, москвичи возвели еще одно кольцо — каменный обруч Белого, или Царева, города. И строил его тот самый умелец-городелец из Дорогобужа, который строил и Смоленский кремль, — Федор Конь, о котором Галловей отзывался с высшей похвалой. Он назвал самые красивые храмы внутри этих стен и замковые монастыри, окружавшие могучими стражами всю Москву: Петровский монастырь на севере, построенный в XIV веке, Сретенский монастырь, воздвигнутый в том же столетии сначала как крепостной форт. Особенно крепкие монастыри стояли на юге, откуда ждали прежде набегов татар.

Разумеется, Джордж Лермонт запутался спервоначалу во всех этих монастырях, хотя Галловей представлял их по-английски:

— Saint Simon Monastery, Saint Alexis, Don Monastery, Saint Andronic Monastery of the Saviour…

Дойдя до Андроникова монастыря, основанного в 1359 году учеником Сергия Радонежского Андроником у слияния речки Золотой Рожок с Яузой, Галловей пообещал непременно показать Лермонту дивные фрески какого-то безвестного старца Андрея-иконописца, трудившегося лет сто тому назад…

Новодевичий монастырь, основанный в начале века в память борьбы за Смоленск, по понятной причине особенно заинтересовал Лермонта. Монастырь стоял в лесах: его луковки раскрашивали как яйца на пасху. Живая история! История, к которой он сам совсем недавно прикоснулся. И, быть может, предчувствовал он, что вся жизнь его будет связана тугим и неразрывным узлом со Смоленском…

— Смотри, смотри! — говорил за ним Галловей, теребя свой зелено-белый шарф. — Самые дорогие монеты — золотые. Но у всех народов они разные. Так и красота — золотая мера всяк сущего — у всех разная. Вот она, перед тобой, русская красота!

С высоты Ивана Великого хорошо просматривались все шесть торговых путей, ведущих из Москвы: Смоленский, или Литовский, Вологодский, или Беломорский, Новгородский, Поволжский, Сибирский и Украинский, или Степной.

Они пробыли так долго на Иване Великом, что день стал угасать, солнце висело уже над горизонтом, за рекой Неглинной.

— Подумать только, — со вздохом проговорил Галловей, — что сейчас это солнце светит вовсю над «Афинами Севера» — над моим родным Эдинбургом — над королевским замком на скале, господствующим над заливом Фирт-офф-форт, над моим старым университетом, где все носят вот такие шарфы…

И зодчий с гордостью погладил длинный зелено-белый шерстяной шарф, свисавший у него с шеи.

И в это мгновение оба они вздрогнули, захваченные врасплох громовым ударом большого колокола Ивана Великого. Рев контрабаса тут же был подхвачен литаврами всех девяти храмин Кремля, согласно вплетались в общий хоровод победные бронзовые, медные, серебряные трубы и рога Василия Блаженного. В одновеликое целое, в торжествующий гимн сливался с кремлевским благовестом мелодичный перезвон звучавших скрипками и флейтами колоколов всех бесчисленных церквей Москвы и окраинных ее монастырей. А запевала Иван Великий весь дрожал, ходил ходуном и, казалось, приплясывал в такт этой божественной музыке. И черным роем вокруг него над всем Кремлем суматошно вились черные вороны, галки, грачи…

— Говорят, эти мудрые и вещие вороны сотни лет живут, — сказал Галловей в нахлынувшей после колокольного звона вибрирующей, ошарашенной тишине. — Значит, они помнят не только Царя Бориса Годунова, Лжедмитрия и Царя Василия Шуйского, но и высокоторжественное коронование Ивана Грозного, и набеги Золотой Орды… А лет через сто — двести здесь, над Кремлем, будут летать вороны, помнящие если не нас с тобой, то коронацию Михаила, коей был я очевидцем…

Спускаясь по лестнице, Галловей рассказывал об этом торжестве…

«Что сравнить с Кремлем, который, окружаясь зубчатыми стенами, красуясь золотыми головами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки…

Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества…».

Не было ли у юнкера Лермонтова, когда он впервые поднялся на Ивана Великого, удивительного чувства, что будто однажды, давным-давно, в другой жизни, он уже совершил это восхождение и любовался Москвой?

«Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память Царей великих?!. Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению…».

Так писал юнкер Михаил Юрьевич Лермонтов, прямой потомок рейтара Московского полка Джорджа Лермонта.

И те же чувства, наверное, волновали его пращура из Абердина. И ему тоже хотелось, придя домой, в светлицу (казарму), взять и излить свои чувства на бумаге, записать хотя бы свои наблюдения и не всегда понятные слова Галловея. Но он так мало еще знал, и так не хватало ему времени…

Он читал все, что попадало ему на английском, испанском, португальском, благо был языкам с детства научен, но в Москве нелегко было добыть книги на иностранных языках, поэтому он срочно изучал русский.

В суровую годину попал Лермонт в Москву. Вот что писали в том самом 1613 году в челобитной юному Царю рязанские бояре, дворяне, духовенство во главе со своим архиепископом Федоритом: «С тех пор как вор (самозванец) начал называться царским именем, пошли усобицы и войны: наши отчины и поместья разорены до конца, все мы от домов своих отбыли и жили с людишками своими в Переяславле (Новой Рязани), а когда Земля соединилась, начали приходить татары часто и выжигать домишки наши, людишек и крестьянишек наших остальных перехватали и самих многих нашу братью на пустошах взяли и побили, и теперь татары живут у нас без выходу».