— Так дай мне меч, — ответила Мария, смотря на висевшее на стене оружие.

— Меч? Нет, этого я тебе не дам, — ответил Муций, подметив в ее глазах встревоживший его блеск.

— Ну, вот видишь, ты предлагал мне драгоценные Подарки, сердился, когда я не хотела принимать их от тебя, а теперь отказываешь мне в моей просьбе.

— Хорошо. Но ты поклянись мне головой своего учителя, что никогда не направишь его в свою собственную грудь, хотя бы и случилось самое худшее.

— Клянусь, — торжественно проговорила Мария.

Муций снял со стены короткий меч в кожаных ножнах, обитых гвоздиками, препоясал им Марию и, смотря на нее с восторгом, сказал весело:

— Воистину, со времени основания Рима ни один легион не имел такого дивно-прекрасного трибуна. Ты похожа на сестру Марса Беллону.

Мария печально улыбнулась и ответила:

— Дай мне легион — и учитель будет освобожден уже сегодня.

— О, мой суровый и прекрасный воин, а умеешь ли ты по крайней мере владеть мечом? — и Муций показал ей несколько приемов, а затем привел ее к выходу, говоря:

— Бей прямо в лоб и смелее, меч обоюдоострый, ну и кричи, конечно, погромче.

Он нежно поцеловал ее и смотрел долго вслед. Даже и тогда, когда она уже исчезла на повороте, Муций еще долго прислушивался, не зовет ли она на помощь.

Тихо было вокруг, город спал, погасив все огни. Протрубила четвертая стража, и слабый предутренний свет, слегка освещавший синее небо, говорил о близости рассвета.

Жена Понтия Пилата, Прокула, с большим интересом слушала рассказ Муция, а когда он кончил, так увлеклась романтизмом положения, что воскликнула;

— Но мы должны освободить его. Я видела раз этого равви, его внешность говорит сама за себя, в нем действительно чувствуется что-то необычайное. Я долго не могла его забыть, а сегодня он даже снился мне ночью, весь в белом, словно предчувствие у меня было.

— Прокула, — засмеялся Пилат, — а мне снились те свежие миноги, которые мы получили из Сицилии, вели приготовить их нам на завтрак.

Когда жена вышла, Пилат проговорил уже более серьезным тоном:

— Не только ради тебя, но ради самого себя, для того, чтобы унизить этот синедрион, я буду стараться выпустить этого Иисуса.

. — Как стараться? Ведь решение этого дела зависит исключительно от тебя.

— Муций, ты забываешь, что я только прокуратор, а не цезарь, и должен считаться с различными обстоятельствами. Вителий относится ко мне враждебно, а этот милый избранный народец интригует против меня в Риме со всем свойственным его натуре ожесточением, не щадя ни денег, ни клевет, не пренебрегая никакими средствами. Если бы не поддержка Сеяна, карьера моя была бы давно кончена… А Сеян… Сеян прав и стремится выше, но вот это-то именно меня и беспокоит. Пусть только он споткнется, полетит окончательно, а вместе с ним слечу и я… Я уже с утра знал, что они что-то затеяли. Донесли мне с колоннад фортов Антония о необычайном оживлении на дворе храма, и каждую минуту они могут явиться, тогда ты сам сможешь полюбоваться этим всем набожным собранием. Хитры они, как лисицы, а подлы и кровожадны, как шакалы… Ты думаешь, что они войдут в преторию? Ни за что, они станут тогда нечисты и не смогут есть свою святую мацу, этот пресный блин… Ты обрати внимание, этот дворец — жилище их последнего царя, но так как тут живу я, римлянин, то для них позорно переступить мой порог. Закон не позволяет им, закон, благодаря которому я имею постоянные беспокойства, то из-за знамен, то из-за водопровода, для постройки которого я хотел взять немного денег из их храма. А денег у них много, ибо у них каждый иудей после двадцати лет должен ежегодно вносить священникам не менее двух драхм. Когда Антоний посетил их святая святых, куда не только чужие, но даже и верные не имеют доступа, то, правда, он не нашел так Предвечного, но зато нашел сокровищницу, набитую золотом. Этот единственный их бог, уверяю тебя, приносит им гораздо больше доходов, чем все наши боги, взятые вместе… У них постоянно являются так называемые пророки, которые имеют с этим Предвечным какие-то делишки по вопросам закона. А самый закон их решает и вникает в малейшие мелочи жизни. И я ручаюсь тебе, что именно на основании закона они будут добиваться смерти этого юноши.

— А разве их закон обязателен для тебя?

— Нет, Но и то до известной степени. Да и притом они придумают что-нибудь, я знаю их хорошо… Они умеют опутать человека — это пауки… Я знаю их. Кажется идут…

И действительно, издалека слышался неясный гул, который по мере приближения к дворцу, постепенно превращался в шум и крики.

Во главе огромной толпы, в парчовом одеянии и в митре на голове, важно шел первосвященник.

При виде словно выкованной из железа грозной стены тяжелой пехоты — рослых солдат с суровыми лицами, с глазами, бесстрашно устремленными вперед, толпа невольно остановилась. Но священники прошли вперед и остановились лишь перед Преторией около возвышения, построенного из каменных плит, около так называемой бемы.

— Чего вы хотите? — спросил Сервий.

— Мы хотим говорить с Понтием Пилатом, — ответил Каиафа.

— Претор во дворце.

— Закон наш воспрещает нам вступать сегодня на порог претории, — заметил Анна.

— Ах, закон, — иронически усмехнулся трибун и пошел докладывать Пилату.

— Пусть постоят немного; Анна, по-моему, слишком толст, ему будет полезно выпотеть немного на солнце. И скажи им, что если они осмелятся еще раз дергать меня за ремни сандалий и рвать за полы одежды, то я велю солдатам прогнать их, — сказал Пилат.

Заявление это была принято в гробовом молчании, только лица священников омрачились; они тревожно переглянулись и терпеливо стали ждать дальше.

А Пилат ходил по зале и ворчал:

— Видишь, — обратился он к Муцию, словно упрекая его, — у них есть дело ко мне, а я должен выйти к ним, ибо этого требует закон предписания чистоты. Обрати внимание, предписание чистоты, от которой, когда попадаешь в их грязные улички, то нос затыкать приходится. Пусть постоят на солнце.

Пилат опоясался коротким мечом, набросил тогу и взял в руки знак своего достоинства, род булавы, похожий на свиток бумаги, Между тем в толпе фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы, направленные против прокуратора, которые вслед за ними повторяла толпа.

— Слышишь? Милая свора. Что? Стая лающих псов, но мы зато поговорим, — он поправил тогу и вышел.

Стало совершенно тихо, когда на возвышении появилась его высокая фигура. По данному знаку с обеих сторон бемы стало по несколько солдат и центурион. Пилат удобно уселся в высоком кресле и, выставив презрительно вперед ноги, обутые в роскошные сандалии, небрежно спросил:

— Что вам нужно?

— Сегодня ночью мы поймали… — начали сразу несколько священников.