— Пусть говорит один, здесь не базар, — прервал прокуратор.

Каиафа вспыхнул, в мрачных глазах Нефталима загорелся огонь, а вспотевший и тяжело дышавший Анна стал прямо багровым. Священники проглотили оскорбление, но из толпы стоявших вдали фарисеев вырвалось несколько угрожающих возгласов, а потом восклицания:

— Убийца! Вор!

Пилат побледнел, взглянув на стоявших вокруг солдат, в руках которых невольно задрожали копья, и громко проговорил:

— Еще один возглас недовольства, и никто живой не выйдет с этого двора.

И снова наступила тишина, только где-то там вдали, среди черни слышался ропот.

— Мы пришли сюда только требовать справедливости, — заговорил дрожащим голосом первосвященник, — сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, исцеляет больных силою Вельзевула, нарушает закон, называет себя сыном Божиим… Представ на суд синедриона, он сам подтвердил свои вины и подтвердили их свидетели, и был приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. И поэтому мы требуем, чтобы ты подтвердил наш приговор, вынесенный согласно предписаниям нашей веры, и велел его распять.

— Здесь не правят предписания вашей веры, а законы Рима, — гордо ответил Пилат. — Если он действительно исцеляет, то чьей силой, вы этого знать не можете и, наконец, это все равно, лишь бы человек был здоров. Если он нарушает ваш закон, то вы можете исключить его из круга верных. А что он называет себя сыном Божиим, это еще далеко не преступление. Может быть, он и есть его сын. В наших старых преданиях известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и то были герои…

— Прокуратор! — заговорил негодующе Нефталим. — Бог наш единый, Господь сил, который с женщинами, прахом земли, не смешивается. И у нас кто так богохульствует, тот подлежит смерти.

— Мне кажется, — рассмеялся Пилат, — что Нефталим требует, чтобы я велел сам себя распять. А я на это отвечу: сколько народов, столько и вер, и даже больше верований, чем народов, и священнослужители каждой уверяют, что их вера есть самая истинная и настоящая. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом считается признаком особенной милости, наградой за набожность и ревность в вере, наградой весьма приятной и справедливой.

— Это мерзость для Бога нашего, который единый и непогрешимый, а мы его избранный народ, — горячился Нефталим.

— Коль скоро это мерзость, то почему же у вас обычно детей, словно маковых зерен, а коль скоро он непогрешим, то мне только остается удивляться его выбору, — шутил Пилат.

— Нефталим, оставь. Это не относится к делу. Мы пришли говорить об Иисусе, — прервал первосвященник.

— Ну так что же этот Иисус?

— Иисус, — продолжал Каиафа, — грозит разрушить наш храм и построить свой новый, гораздо более великолепный.

— Это сделал последний ваш царь Ирод, и, кажется, вы не ставите ему это в вину, — спокойно ответил прокуратор, — Да, - вмешался Анна, — как он сам нам объяснил, слова его следует понимать как метафору, Храмом этим должна быть наша вера, он стремится уничтожить наш закон при помощи толпы грешников, людей падших, которых он собирает вокруг себя, возбуждает их к восстанию, бунту против законной власти.

Последние слова Анна подчеркнул и впился глазами в лицо Пилата, внезапно нахмурившегося, понявшего, что обвинение начинает принимать характер политический, где уже нельзя относиться терпимо.

— Я слышу об этом человеке только одно зло, но опять только от одних вас. Я желал бы слышать мнение людей, менее заинтересованных, чем вы, в этом деле.

Пилат встал с места и воскликнул громко:

— Кто хочет выступить в защиту Иисуса?

— Никто, священники правы, — закричали как один фарисеи.

— Что никто из вас, это я знаю и сам, — сурово ответил Пилат, — но, может быть, люди из этой черни, как вы называете ее, придерживаются другого мнения, — он велел центуриону пройти в толпу и вызвать там желающих.

Центурион с несколькими солдатами стал пробираться через толпы левитов и фарисеев, громко повторяя слова Пилата:

— Я, — раздался неожиданно звучный голос, и где-то вдали забелела поднятая вверх рука.

Солдаты двинулись в ту сторону, а Пилат с любопытством следил за ними и наморщил брови, когда заметил среди них стройную фигуру в военном плаще и блестящем шлеме, — он не любил, чтобы римляне вмешивались в дела иудеев.

Но когда солдаты подошли ближе, он увидал, что сияющий шлем — это высоко заколотые волосы, а под плащом скрывается женщина.

То была Мария все в том же костюме, в котором она была у Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, но глаза смотрели смело и несколько возбужденно. Остановившись перед Пилатом, она проговорила свежим, звучным голосом, далеко разнесшимся по двору;

— Клянусь Богом единым и всеми божествами земли, что буду, господин, показывать одну только правду об Иисусе.

— Кто ты?

— Мария Магдалина, сестра Лазаря.

— У Муция хороший вкус, — подумал Пилат, смотря на нее с восторгом.

— Прокуратор, — запротестовали священники, — это известная во всем Иерусалиме блудница, торгующая своим телом.

Лицо Магдалины вспыхнуло ярким румянцем.

— Они лгут, господин, — заговорила она взволнованно, — если я отдавалась мужам, то делала это только всегда по стремлению моей горячей крови, не гналась за деньгами. Никогда не мог получить меня неприятный мне человек, хотя бы он осыпал меня золотом с ног до головы… Спроси, господин, Муция Деция, римского воина, приняла ли я от него хоть одну драгоценность, когда любила его… Дал он мне этот плащ, когда я бежала от него ночью, и отдаю ему его назад, — она сбросила плащ и положила его на ступеньках бемы, обнажив свои круглые плечи, высокую грудь и точеные руки. Как в голубоватом тумане виднелись стройные формы ее тела и загоревшие розовые ноги в серебристых сандалиях.

— Подарил он мне еще этот меч, но его я оставлю у себя, потому что он может пригодиться мне еще, — и Магдалина окинула львиным гордым взглядом угрюмые лица священников.

— Я знаю, что ты была бескорыстна, и верю, что ты скажешь правду, ласково ободрил ее Пилат.

— Свидетельство женщины, да еще блудницы… — прервал его Каиафа.

— Я не спрашиваю вашего мнения. Я терпеливо слушал вас, а теперь я даю голос этой женщине.

— Господин, — начала Мария, — я не слыхала, что говорили они, но уверена, что они клеветали на него. Они ненавидят его, потому что он обличает, их фальшь и лицемерие. Сами погрязшие в пороках, они не могут вынести того, что на нем нет ни одного позорного пятна. Зависть переполняет их, потому что они чувствуют, что они не достойны развязать ремень его сандалий, а в дерзости своей дошли до того, что осмелились мучить его. Господин, он воскресил из мертвых брата моего, Когда они хотели побить меня камнями за миг наслаждения с Муцием, он одной только мыслью, добытой из глубины своей мудрости, разогнал их и спас мою жизнь… Вернул девичество сердцу моему. Многих бесноватых и беспамятных излечил, падших ободрил, печальным вернул веселие, заблудившимся в сложных делах мира сего указал праведный путь. Он добр, как ангел, и прекрасен, как бог. Он несет счастье другим, а сам не может быть счастлив, потому что он, как сам мне говорил, помню точно его слова, а говорил он мне это в печальную минуту, скорбя о любви моей к нему, — свой собственный узник. «Дух Господень на мне, ибо он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу». Он солнце, облака, звезды и цветы любит, а меня… меня… — голос Марии дрогнул, глаза наполнились слезами.