— Слу… тьфу, — открыл рот и сразу в него полгорсти снега получил. — Ты ведь эти проходы как-то чувствуешь, да? Можешь направление указать?

— П-примерно.

— Сойдет! — кричу. — Цепляй на себя мешок, а сама за шею хватайся. За мою. И говори, куда прокапываться. А ты, тварь зеленая, за лямку цепляйся.

Черт. Ну вот что стоило шинель в скатку взять? Сейчас бы накрылись вдвоем. И полушубки в машине были. Эх-х, знал бы где упасть — чего бы только не подстелил.

А у рыжей-то между сапогами и кожанкой ноги голые.

— Руки под гимнастерку засунь! — кричу. — Спрячь руки, а то отморозишь к чертовой бабушке!

Если уже не отморозила. Не ладошки, а ледышки.

Черт, куда бы мне руки спрятать? А то правая еще болит, а левая, покусанная, уже и не чувствуется.

И ветер, зараза, словно со всех сторон сразу дует. Куда голову ни повернешь — все в лицо.

А под ногами — лед. Может, на полюс закинуло? Мечтал ты, Малахов, в шестом классе полярником стать, вот и получай исполнение всех и всяческих желаний. Надо было тебе, олуху, белым медведем мечтать заделаться. У него и шкура, и жир под шкурой. И в буран он в берлоге спит. Тьфу, в сугробе.

Нет, точно — лед. А это, справа, никакие не скалы, а торосы. Так они, по-моему, называются. Эх, фотокора бы сюда! Такой кадр пропадает. «Старший сержант Малахов среди айсбергов». Тройка отважных полярников героически преодолевает… тьфу.

Хорошо хоть, лед цельный. А не то крошево, что в прошлом году. Тоже — метель, и в эту метель, по пояс в воде, одной рукой ящик со снарядами на плече придерживаешь, а второй лед перед собой раздвигаешь. Ледокол «Сергей Малахов». Звучит.

— З-здесь.

У рыжей уже не лицо, а форменная голова снеговика.

— Заклинание свое п-п-п… тьфу, произнести сможешь? — молчит. Я горсть снега в-взял — черт, уже и мысли в голове замерзать начали — размазал ей по лицу — вроде ожила.

— С-сейчас.

Попробовал на левой пальцы согнуть — с трудом, еле-еле, но сгибаются. Значит, не все еще отмерзло, глядишь, еще и поживем.

— Готово.

В белом снегу — белый свет. Я одной рукой гоблина подхватил — живучий же гад, дополз-таки, второй — рыжую, а то она уже оседать намылилась, и упал в него.

И носом об скалу.

Приподнял голову, оглянулся — есть. Выпали мы в ту самую расщелину между скалами, откуда отправлялись. Вернулись.

— Ну, рыжая, — говорю, — ну… Yo te quiero.

А на ней снегу, больше, чем на елке. Еле-еле улыбнулась.

— Что?

— Как-нибудь в другой раз объясню. Это не по-немецки, а по-испански… интербригадовочка.

Кое-как поднялся, снег с себя стряхнул, смотрю — а рыжая, как упала, так и лежит чурбаном.

Черт, а до замка еще идти. Сколько? Не помню. Чуть меньше километра. Не дотащу.

— Эй.

Вырубилась.

Ладно. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Сорвал с нее кожанку, нагреб снега — он даже растаять еще не успел — и начал растирать.

Эх, думаю, еще б наркомовских сюда. Мигом бы ожила. Зеленого, что ли, за помощью послать? Так ведь пристрелят его с перепугу.

— А-апчхи.

Вроде очухалась.

— Идти сможешь?

— Попробую.

— Ясно. Закутайся поплотнее.

Подхватил ее на руки, шагнул — и чуть не выронил. Хорошо хоть, она опять за шею уцепиться успела.

Черт. Не донесу.

И какой же ты после этого разведчик, Малахов? Нашел от чего сдыхать.

Так ведь — сам перед собой оправдываюсь — пока тащу. Но вот когда доволоку — плюхнусь в кровать и никакой гаубицей меня оттуда не выковыряешь. Три дня отсыпаться буду.

Вышел из расщелины, смотрю — а на дороге костер. А возле костра Арчет сидит, носом клюет. Увидел нашу компанию промерзшую — чуть в этот костер не свалился.

— Кара! Сергей! Живы?

— Да нет, — шучу, — они геройски погибли. А мы — так, пара призраков.

Шагнул к нему и чуть не грохнулся оземь. Хорошо, успел он навстречу броситься и рыжую подхватить. Сбыл я ее наконец с рук.

— Что с Карой? Ранена?

— Заколдована.

— Как? Чем?

— Переохлаждением, — рычу. — Давай быстро тащи ее в замок.

— А это кто?

— «Язык». В смысле, пленный. Его к попу надо, пусть допросит. Только тоже сначала выпить дайте, а то он на все вопросы ваши только чихать будет.

— Сергей, что с Карой?

— Да замерзла она! — кричу. — За-мер-зла. Снег у вас тут бывает?

— Снег? Нет. Только на севере.

— Тогда быстрее…

— Мы уже идем.

Оглянулся — точно, уже полдороги до замка прошли.

— Значит, так, — говорю и чувствую, что вот-вот свалюсь прямо на дорогу и засну. — Горячий чай. Можно водки, ну, спиртного, грамм сто. И закутать в сухие теплые одеяла. Ясно?

А вот что он мне ответил — я уже не услышал.

Помню, что дошел до замка вроде сам. Помню — сидел на какой-то лавке и вино из кружки лил. Горячее вино, густое, сладкое, с пряностями какими-то. Потом еще растирали меня чем-то, а потом — начисто отрубился. И даже не снилось мне ничего.

Проснулся, открываю глаза — рыжая. Я чуть вслух не застонал.

— Да что ж это, — спрашиваю, — такое? Ты ведь сейчас должна минимум под десятью накатами одеял лежать.

— А меня, — отвечает, — отец Иллирий исцелил. И тебя, между прочим, тоже.

Я на кровати сел, головой потряс — вроде и в самом деле все в порядке. На руку левую посмотрел — даже следов не осталось. Ловко.

— Одевайся, — рыжая командует, — Иллирий и мой отец с тобой о чем-то важном поговорить хотят.

— О чем это?

— А мне, — вздыхает, — не сказали.

— В кои-то веки, — ворчу, — чего-то я раньше тебя узнаю.

— Ну вот. А я тебе новую форму принесла.

— Новую? А старая где? Я ж ее только вчера надел.

— Во-первых, — заявляет Кара, — не вчера, а позавчера. Мы с тобой, к твоему сведению, день и ночь проспали. А форму твою сожгли, потому что она вся в крови была.

— В какой еще крови? Ко мне ни одна собака ближе трех метров не приближалась.

— В крови Призраков Ужаса, — говорит рыжая. — Ты что, забыл?

— Тоже мне, кровь. Отстирать не могли?

— А ты что, Малахов, умеешь, как змея, кожу менять? Кровь у Призраков, к твоему сведенью, страшно ядовитая. Тебе еще повезло, что мы через Белый мир прошли, там ее снегом аб… абс… Короче, Иллирий сказал, что если бы не снег, ты бы на следующий день пузырями покрылся и умер в страшных мучениях.