почему? Потому, что мы въехали в Джераховское ущелье!

Как бы вам описать это ущелье? Эх, если б Гамид Баширович взял на экскурсию мою бабушку, она бы так о нем рассказала, что вы бы заслушались! Мне далеко до бабушки…

Джераховское ущелье широкое-широкое. И формой длинную чашу напоминает. Я моря не видел, но почему-то сравнил ущелье с морем. Только море синее, а чаша ущелья зеленая. Куда ни кинешь взгляд, везде зелень кучерявится — кусты тута и шиповника, кроны дубков и буковых деревьев. И на этом зеленом фоне белыми фасолинами — дома аула Джерах…

— Ну-ка, ребята, поглядите направо, — скомандовал Гамид Баширович. — Глядите внимательно…

— Вижу! Вижу! — заорал на весь автобус Исрапил.

— Что ты видишь? — спросил учитель.

— Вон на том дубе белка! — радовался Исрапил. — Я первый увидел, правда, Гамид Баширович?

— Я не о белке говорю, — мягко прервал его учитель. — Я говорю о вов…

И только он произнес это слово — я увидел сторожевые башни наших предков. Они вставали над обрывистыми скалами, служа продолжением их, и были так же суровы и крепки, как скалы…

Я думаю, если приглядеться к тому, что тебя окружает, все заговорит. Дерево может говорить. Облака и пенистые струи воды. Даже иголка в руках у мамы имеет свой голос и хранит какую-то историю.

Башни на скалах Джераховского ущелья молчали. Но их могучие фигуры, каменные лица, тусклые и мрачные, даже поросль случайных кустов в трещинах этих лиц, казалось, только и ждали, чтобы поведать мне свои страшные и гордые истории.

— Вы знаете, сколько лет этим башням? — спросил Гамид Баширович. — Шестьсот! А может быть, и больше… Трудное, кровавое время было, когда наши предки начали возводить их на неприступных скалах… Поднимали на высоту, к облакам, камень за камнем… Делали раствор из извести, смешанной с молоком и яичными желтками, — такой раствор мог поспорить с цементом. — Гамид Баширович остановился, помолчал, на его высоком лбу собрались задумчивые морщинки. — Я вспомнил сейчас имя одного интересного, хорошего человека: его звали Иван Пулькин. Он сочинял стихи и жил в Москве. Было это еще до Великой Отечественной войны… Так вот, этот русский человек ездил к нам в Джерах и полюбил ущелье и сторожевые башни. — Гамид Баширович неожиданно махнул рукой, словно зачеркивал сказанное. — Полюбил… Какое слабое слово! Им не выразишь того чувства, которое испытал Иван Пулькин, увидев нашу природу, наших людей и наши вов! Поэты — счастливые люди, когда они пишут о строителях сторожевых башен: они сами как бы становятся этими строителями… Вы меня понимаете, ребята?

— Понимаем! — сказал я.

— Понимаем! — поддержали меня Зара и Сулейман.

И даже Исрапил откликнулся:

— Конечно, понимаем!

— Иван Пулькин написал «Сказание о построении вов», — продолжал Гамид Баширович. — Он написал его так, словно видел наших предков и чувствовал то, что чувствовали они. Вот слушайте…

Гамид Баширович устремил взгляд на башни и заговорил певучим и сильным голосом:

Трижды землю поили молоком. Трижды срывали грунт. И только когда земля отказалась пить, положили первые камни; Восемь огромных каменных глыб, образующих углы вов, И был каждый камень ценою равен быку, а весом восьми быкам. Их привезли с вершины горы, взявши из-под голубого льда. Каждый камень везли двенадцать быков, ломая копыта от                                                                                    напряжения, Каждый камень тесали двенадцать дней четыре каменотеса. И стальные тесла крошились у них, будто сделанные из липы… Двадцать тесел каждый каменотес сломал о ребра камней, И камни стали ровны, как стекло, и приняли нужный вид… Был приведен баран, чья шерсть горных снегов белей, И рога, сделав дважды полный круг, были, как копья, остры. Тогда самый старый из стариков, рода старейший отец, Взяв острый, как слово мудрого, нож, перерезал баранье горло, И кровь закипела из-под ножа, словно горный поток бурля, И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью…

Гамид Баширович кончил.

Многое я не понял в этом стихотворении. Но то, что понял, вызвало в моем воображении суровую картину старины. Я видел быков, напрягшихся под весом огромных камней. Я видел каменотесов: они ровняли камни теслами, и их голые спины были залиты по́том. Я видел старика, который закалывал барана, освящая горячей кровью животного фундамент башни… В стихах говорилось, что у старика была седая борода, но я наградил его красной. Кто знает, быть может, мой далекий предок, первый «Це модж», и клал камни сторожевых башен!..

Я так живо это себе представил, что у меня сердце заколотилось и я был вынужден прижать ладони к груди. Но нащупал я не тело, а свою «Амбарную книгу», — конечно, я захватил ее с собой!

Когда сердце утихомирилось, я спросил у Гамида Башировича:

— Зачем же делали такие башни? Разве нельзя было жить в домах, как мы сейчас живем?

Учитель улыбнулся.

— Конечно, не для того, чтобы на кого-то нападать… Делали башни для защиты от врагов… Башни имели три яруса: на первом размещались коровы, лошади и овцы, на втором — зерно, на третьем — люди. — Гамид Баширович встал, прошел по автобусному проходу и положил мне руку на плечо. — Ингуши были маленьким народом и брались за оружие только тогда, когда их к этому принуждали. Наши предки хотели мира: они сеяли зерно и пасли скот. Сторожевые башни защищали их от набегов… Да, от мирных землепашцев и скотоводов всегда больше остается на земле, чем от драчливых вояк!..

Автобус остановился. Гамид Баширович сказал, что первая часть экскурсии закончилась, что теперь нам придется походить пешком.

Мы высыпали из автобуса. Вокруг нас громоздились горы. Одна была выше другой. Вершины некоторых скрывались за облаками. Одна гора меня особенно поразила — широкобокая, огромная, похожая на перевернутый котел.