– Ушли, – грустно сказал он своему соседу, крупному костистому раненому с черной кудрявой бородой и без обеих ступней.

– Хе, – ухмыльнулся тот, – насмотришься еще.

В толпе ходящих туда-сюда военных мелькнуло знакомое лицо. Виктор бы так его и не заметил, но человек этот на ходу ел яблоко, чем и привлек к себе внимание. Это был Синицын – врач истребительного полка, где он служил до весны. Саблин приподнялся на носилках так, что закружилась голова, но Синицын уже растворился среди привокзальных построек. Виктор заозирался, надеясь найти еще однополчан, и буквально в нескольких шагах от себя увидел неспешно идущую куда-то Таню.

Если бы она не была так близко, то он никогда бы ее не узнал. В военной форме Таня выглядела еще красивей. Ей очень шли и темно-синяя юбка, и хромовые сапожки, и ушитая, ладно сидящая гимнастерка, и берет. Рядом с ней прогулочным шагом шел высокий летчик-капитан с орденом Красного Знамени.

– Таня? – голос прозвучал хрипло, каркающе.

Она остановилась и недоуменно посмотрела на Виктора. В ее изумительных глазах мелькнуло удивление и спрятанный страх. С таким страхом здоровые люди смотрят на тех, кому не повезло, на тяжелобольных и калек. Капитан немного выдвинулся вперед, словно пытаясь ее заслонить.

– Что, не узнаешь? – голос по-прежнему хрипел. Он увидел на петлицах ее гимнастерки маленькие треугольники младшего сержанта. Наверное, дядя постарался.

Таня растерянно посмотрела на своего путника и недоуменно пожала плечами. Она не могла понять, что хочет от нее этот худющий обгоревший старик. Она могла поклясться, что видит его впервые в жизни.

– Ладно, – Виктор почувствовал, как защипало в носу, – не узнала, и ладно, – голос предательски дрогнул, – хотя раньше ты меня знала. Меня тогда называли Витей Саблиным.

– Витя? – Таня охнула, лицо ее стало белым-белым. Капитан сузил глаза и, выпятив челюсть, еще сильнее выступил вперед.

– Как же это? – спросила она, пытаясь понять, как же мог сильный и симпатичный парень за полгода превратиться в «это». От прежнего Виктора остались одни глаза. В ее взгляде, кроме безмерного удивления и страха, он уловил все усиливающиеся нотки отвращения. Отвращения к его новому лицу.

– Ви-итя, – голос у Тани задрожал, она закусила губу, всхлипнула и вдруг зарыдала. Слезы хлынули из глаз ручьем. Капитан бросил на Виктора полный недоумения и ненависти взгляд и, подхватив ее под руку, принялся быстро уводить в сторону. Таня покорно шла за ним, не сопротивляясь, снующие люди быстро скрывали их из виду.

– Хе, – выдохнул бородатый сосед, – подружка? Хе-хе.

Виктор растерянно кивнул. Свою возможную встречу с Таней он представлял не так, случившееся не укладывалось в голове.

Неожиданно появились санитары и, подхватив его носилки, куда-то быстро понесли. Нога сразу отозвалась болью, но Виктор, не обращая внимания, вытягивал шею, пытаясь снова и снова рассмотреть Таню. Санитары заслоняли весь обзор и щедро материли своего излишне вертлявого пассажира. Меньше чем через минуту он уже лежал на втором ярусе кригера, а еще через несколько минут поезд тронулся. Таню Виктор так и не увидел и не услышал, а поезд, набирая ход, шел и шел через горы и через степи, в далекий Кировобад…

В Кировобадском госпитале Виктор первое время ни с кем не общался, уйдя в себя, налитый злобой и желчью. Злило поведение Тани, злило явное наличие у нее жениха. Бесило собственное бессилие, беспомощность, а главное, как он думал, бессмысленность попадания в прошлое. Все это сливалось в его душе в гремучий коктейль. Внешне это никак не выражалось – Виктор просто стал совершенно апатичным, ни с кем не разговаривал, не жаловался на боль, на вопросы врачей отвечал односложно, изучая потолок. Потолок радовал обилием трещин, там было за что зацепиться глазу, занять мозг расшифровкой темных линий. Но в душе скребли кошки, порожденные крушением всего. Карьера летчика-истребителя, на которую он возлагал такие планы, оказалась под вопросом, любимая девушка бросила. Он помнил мелькнувшее в Таниных глазах выражение страха и отвращения, и сразу представлялась грустная перспектива остаться обезображенным одиноким калекой. Калекой без работы, без специальности, у которого здесь нет вообще никого, не то что дома, а даже близких людей. Лишь два ордена, а проку с этих железяк? Их даже пропить толком нельзя. Знание будущего, которым он владел, на поверку оказалось ненужным в этом мире. Что проку в том, что он помнит дату окончания войны или сортамент и цены на трубы Таганрогского металлургического завода? Для людей из прошлого это бесполезный шлак. Разумеется, есть и крупицы полезной, интересной информации, но уж больно ее мало, да и вся она разношерстная. Он оказался неудачником, полным, ничтожным нулем. От собственных печальных перспектив бросало в дрожь, хотелось заранее пустить себе пулю в лоб. Два дня Саблин лежал молча, страдая в душе, под неодобрительными взглядами врачей и соседей, игнорируя все попытки его растормошить. Первое время с ним еще пытались заговорить, но быстро плюнули, посчитав Виктора чем-то вроде мебели. Так и жили. Соседи лечились, получали письма, общались, пытались флиртовать с медсестричками. Виктор молчал и смотрел в потолок. А далеко от этих мест бушевала война.

Госпитальная палата для тяжелораненых – это отдельный микрокосм, ограниченный стенами. Здесь знают все про всех. Здесь ты всегда на виду, и никуда тебе не деться и не скрыться. Здесь все имеет отличную от внешнего мира ценность. В мире могут происходить поистине грандиозные вещи, греметь грозы чрезвычайно важных событий, но в палате все эти грозы будут проходить глухими, далекими отголосками. Зато события, по внешним меркам мелкие и совершенно ничтожные, зачастую для группы замкнутых в ограниченном пространстве людей имеют значение мирового масштаба.

Идущее в полном разгаре тяжелейшее сражение под Сталинградом обсуждалось даже меньше, чем адресованные лейтенанту Костюченко улыбки медсестры Гали. А актуальность открытия второго фронта резко погасла, после того как компот из урюка внезапно заменили клюквенным киселем. Разговоры шли на самые различные темы, буквально обо всем, и поневоле Виктор начал слушать. Очень живо обсуждались и вести, которые раненые получали в письмах из дому. И, слушая эти истории, глядя на своих коллег по несчастью, Виктор начал понимать, что у него не так все страшно. У Лемехова, тяжело контуженного, однорукого майора-танкиста, умерла в тылу дочь. У старшего лейтенанта Торопеева вся семья погибла в оккупации в сорок первом, а ему самому оторвало ногу по самое бедро. Когда он услышал про приключившиеся с ними несчастья, то все свои проблемы стали казаться мелкими, незначительными. Он начал потихоньку участвовать в спорах, понемногу разговорился. И это каждодневное, вынужденное общение, постоянное присутствие других людей что-то сдвинуло в душе у Виктора. Он словно оттаял, понял, что можно и нужно жить дальше, не оглядываясь на былое, не страдать от несбыточных надежд. Жаль, конечно, и Игоря и Пищалина, жаль, что Таня вряд ли уже когда-нибудь посмотрит в его сторону, но разве Таня одна такая? Понимание этого словно включило второе дыхание, и Виктор резко пошел на поправку.