— Никто его не посылал? — переспросил Эзеулу таким тоном, чтобы стало ясно: ее слова — это детский лепет. — Вот как? Говоришь, никто его не посылал? А разве ты не знаешь, что по утрам он подметает мою хижину? Или ты хочешь, чтобы я разламывал орех кола и принимал людей в неподметенной хижине? Разве твой отец разламывал свой утренний орех кола над вчерашней золой? Все вы творите в этом доме безобразия, но грех будет лежать на вас. Если Нвафо перестал тебя слушаться, почему ты не попросила подмести мою хижину Одаче?

— Одаче пошел вместе со всеми.

Эзеулу предпочел промолчать. Жена вышла, но скоро вернулась с веником и метлой. Она подмела хижину веником из пальмовых листьев, а землю прямо перед входом в оби — длинной и крепкой метлой.

Когда она, напевая, мела перед оби, из своей хижины вышел Обика и спросил:

— С каких это пор ты подметаешь двор? Где же Нвафо?

— Никто не рождается с метлой в руке, — отрезала она и запела еще громче. Метла была длинная, и она махала ею, как веслом. Эзеулу улыбнулся. Кончив мести, Угойе собрала сор в одну кучу и отнесла его на участок земли справа, где она собиралась посадить в этом сезоне кокоямс.

Акуэбуе решил навестить Эзеулу сразу после утренней еды, чтобы разделить с ним радость по поводу женитьбы его сына. Но он хотел обсудить с ним также и другие важные вопросы — вот почему он решил зайти к нему пораньше, прежде чем его дом заполнят гости, падкие до пальмового вина. То, о чем Акуэбуе собирался говорить, не было новостью. Они говорили об этом уже много раз. Но в последние дни до ушей Акуэбуе дошли толки, очень его встревожившие. Все эти толки касались Одаче, третьего сына Эзеулу, которого отец послал изучать тайны магии белого человека. Акуэбуе с самого начала сомневался в разумности такого поступка Эзеулу, но тот убедил его, что поступил мудро. Однако теперь враги Эзеулу воспользовались этим для того, чтобы навредить его доброму имени. Люди спрашивали: «Если сам верховный жрец Улу мог послать собственного сына к людям, которые убивают и едят священных питонов и совершают другие мерзости, то чего же он ожидает от обыкновенных мужчин и женщин? Как может ящерица, расстроившая похороны своей матери, рассчитывать на то, что память ее родительницы почтут посторонние?»

А теперь и старший сын Эзеулу присоединился, пускай тайком, к противникам его отца. Накануне он пришел к Акуэбуе и попросил его, как лучшего друга Эзеулу, откровенно поговорить с ним.

— Что стряслось?

— Мужчина должен заботиться о единстве в своем доме, а не сеять раздоры между собственными детьми. — Когда Эдого говорил с глубоким чувством, он начинал сильно заикаться. Так заикался он и сейчас.

— Слушаю тебя.

Эдого поведал ему, что Эзеулу отдал Одаче в новую веру для того, чтобы Нвафо мог беспрепятственно стать верховным жрецом.

— Кто это сказал? — спросил Акуэбуе. Но прежде чем Эдого успел ответить, он добавил: — Ты говоришь о Нвафо и Одаче, а как насчет тебя и Обики?

— Обика не помышляет о таких вещах, я — тоже.

— Но ведь Улу не спрашивает, помышляешь ты об этом или нет. Если ему будешь угоден ты, он сделает жрецом тебя. Даже и принявшего новую веру Улу может избрать своим жрецом, если пожелает того.

— Верно, — согласился Эдого. — Но меня тревожит другое: отец внушает Нвафо мысль, что выбор падет на него. Если завтра, как ты сам сказал, Улу выберет кого-нибудь другого, в семье начнутся распри. Отца тогда не будет, и все ссоры и дрязги обрушатся на мою голову.

— То, что ты говоришь, — истинная правда, и я не осуждаю тебя за то, что ты хочешь вычерпать воду, пока она не поднялась выше щиколотки. — Немного поразмыслив, он добавил: — Но, по-моему, распрей не будет. Нвафо и Одаче — сыновья одной матери. А вы с Обикой, по счастью, к этому не стремитесь.

— Ты не знаешь Обику — возразил Эдого. — Он может проснуться завтра утром и пожелать этого.

Долго еще разговаривал старик с сыном своего друга. Когда Эдого наконец встал, чтобы идти (перед этим он уже раза три-четыре объявлял, что ему пора уходить, не поднимаясь, однако, с места), Акуэбуе обещал ему поговорить с Эзеулу. Этот молодой мужчина внушал ему чувство жалости, к которому примешивалось презрение. Почему он не сказал прямо, как и подобает мужчине, что хочет быть жрецом, вместо того чтобы прятаться за Одаче и Обикой? Поэтому-то Эзеулу никогда и не принимал его в расчет. Значит, он не теряет надежды, что оракул афа назовет его имя, когда настанет день выбора? Как же не понимает Эдого, что он не создан для жреческого сана? — подумал Акуэбуе. Тут и без оракула видно, что это не тот человек, каким должен быть верховный жрец. Спелый маис по виду узнают.

И все же Акуэбуе жалел Эдого. Он понимал, какие чувства должен испытывать первенец, которого оттесняют в сторону, чтобы пропустить вперед его младших братьев — любимцев отца. Вот по какой причине — и в этом нет ни малейшего сомнения! — Улу позаботился в ранние дни Умуаро о том, чтобы у верховных жрецов на протяжении семи поколений кряду рождалось только по одному сыну.

В то же утро по дороге к роднику новобрачная, которая за всю свою жизнь, может быть, впервые видела вблизи белую рубашку, стала с повышенным интересом расспрашивать об Одаче и его новой религии, одаривающей такими чудесными вещами. Чтобы охладить ее восторги, ревнивая Оджиуго шепнула ей на ухо, что последователи этого нового культа убивают и едят священных питонов. Новобрачная, которая, как и всякий другой человек в Умуаро, была наслышана о приключении Одаче с питоном, с опаской спросила:

— Неужели он убил его? А нам рассказывали, что он только посадил его в свой сундучок.

К несчастью, Окуата принадлежала к числу людей, не умеющих говорить шепотом, и сказанное ею долетело до слуха Одаче. Он тотчас же подскочил к Оджиуго и, по словам Нвафо, рассказывавшего впоследствии об этом эпизоде, надавал ей звонких пощечин. Тогда Оджиуго отшвырнула свой кувшин и набросилась на Одаче, стараясь побольнее ударить его металлическими браслетами на запястьях. Одаче отвечал ей новым градом оплеух, а под конец дал ей сильного пинка коленом в живот. За этот удар его упрекали и даже бранили люди, собравшиеся вокруг и пытавшиеся разнять их. Но Оджиуго вцепилась в своего единокровного брата мертвой хваткой и кричала:

— Убей меня! Ну, убей же! Слышишь, пожиратель питонов? Лучше убей меня. — Она кусала и царапала тех, кто пытался оттащить ее.

— Оставьте ее! — воскликнула в раздражении одна из женщин. — Пусть он убивает ее, раз она сама напрашивается.

— Не говори так. Ты что, не видела, как он чуть не убил ее ударом в живот? — вмешалась вторая.

— Разве она уже не отплатила ему сполна за это? — спросила третья.

— Нет, не отплатила, — ответила вторая женщина. — По-моему, он из породы храбрецов, которые смелы, только когда воюют с женщиной.

Толпа немедленно разделилась на тех, кто подзадоривал Оджиуго, и тех, кто считал, что она уже расквиталась с Одаче. Эти последние уговаривали теперь Одаче не слушать оскорбления Оджиуго и не отвечать на них, а поскорее идти к источнику.