ею, расходует на это тысяч двадцать франков. Работница предается радужным надеждам; она одевает прилично мать, мечтает устроить своего бывшего возлюбленного в контору страхового общества. Она ждет… день, два дня; потом неделю… две недели… Она считает себя обязанной хранить верность, входит в долги. Капиталист, вызванный в Голландию, забыл о работнице; он ни разу не взошел в рай, куда он вознес ее; и, низвергнувшись оттуда, она пала так низко, как можно пасть только в Париже. Нусинген не играл, Нусинген не покровительствовал искусствам, Нусинген был чужд каких-либо причуд; стало быть, он должен был слепо отдаться страсти к Эстер, на что и рассчитывал Карлос Эррера.

Окончив завтрак, барон послал за Жоржем, своим камердинером, и приказал ему пойти на улицу Тетбу пригласить мадемуазель Эжени, служанку госпожи Ван Богсек, зайти к нему в контору по важному делу.

— Ти провожай этот дефушек, — прибавил он, — и поднимись в мой комнат. Говори, что он делайт себе большой зостоянь.

Жоржу стоило немалых усилий убедить Европу-Эжени пойти к барону. Хозяйка, говорила она, не разрешает куда-либо отлучаться, она может потерять место и т. д. Но Жорж недаром превозносил свои услуги перед бароном, который дал ему десять луидоров.

— Если мадам выедет нынешней ночью без горничной, — доложил Жорж своему господину, у которого глаза сверкали, как карбункулы, — Эжени придет сюда часов в десять.

— Карашо! Ти дольжен начинать одевать меня в тефять час… Причесивать, я желай бить одшень красиф… Думаю, что увижу моя люпофниц, или теньги не есть теньги…

С двенадцати до часу барон красил волосы и бакенбарды. В девять часов барон, принявши ванну перед обедом, занялся туалетом новобрачного, надушился, разрядился в пух. Госпожа Нусинген, предупрежденная об этом превращении, доставила себе удовольствие посмотреть на мужа.

— Боже мой! — сказала она. — Как вы потешны!.. Наденьте хотя бы черный галстук вместо белого; ведь ваши бакенбарды от него кажутся еще жестче; притом, это в стиле Империи, слишком по-стариковски, вы похожи на советника прежней судебной палаты! Снимите алмазные запонки по сто тысяч франков каждая; ведь если эта обезьяна прельстится ими, у вас недостанет духу ей отказать, а чем их дарить девке, лучше сделать мне серьги.

Бедный банкир, сраженный справедливостью замечания жены, угрюмо повиновался.

— Потешни! Потешни!.. Я никогта не говориль потешни, когда ви одевалься зо всех сил для ваш каспатин те Растиньяк.

— Надеюсь, вы никогда и не находили меня потешной? Ну-ка, повернитесь!.. Застегните фрак наглухо, кроме двух верхних пуговиц, как это делает герцог де Мофриньез. Словом, старайтесь казаться моложе.

— Сударь, — сказал Жорж, — вот и мадемуазель Эжени.

— До сфидань, сутаринь! — вскричал барон. Он проводил жену далее границы, разделявшей их личные покои: он хотел быть уверенным, что она не подслушает разговора.

Воротившись, он с иронической почтительностью взял Европу за руку и провел в свою комнату.

— Ну, крошка мой, ви одшень сшастлив, потому услюжайт сами красиф женщин мира… Ваш зостоянь сделан, только надо говорить в мой польз, держать мой интерес.

— Вот чего я не сделаю и за десять тысяч франков! — вскричала Европа. — Поймите, господин барон, я прежде всего честная девушка…

— Та! Я желай карашо оплатить твой честность. Как говорят в коммерс, это редки слючай.

— Но это еще не все, — сказала Европа. — Если мсье придется мадам не по вкусу, что вполне возможно, она разгневается, и меня выгонят… А место дает мне тысячу франков в год.

— Даю капиталь тисяча франк и еще тфацать тисяч. Полючай капиталь и ничефо не теряй.

— Коли на то пошло, папаша, — сказала Европа, — это порядком меняет дело. Где деньги?

— Фот, — отвечал барон, вынимая один за другим банковые билеты.

Он примечал каждую искру, загоравшуюся в глазах Европы при виде каждого билета и выдававшую ее алчность, о которой он догадывался.

— Вы оплачиваете место, но честность, совесть?.. — воскликнула Европа, подняв свою лукавую мордочку и кидая на барона взгляд seria-buffa[13].

— Софесть стоит дешевле места; но прибавим пьят тисяча франк, — сказал барон, вынимая пять тысячефранковых билетов.

— Нет, двадцать тысяч за совесть и пять тысяч за место, если я его потеряю…

— Зогласен… — сказал он, прибавляя еще пять билетов. — Но чтоби заработать билет, надо меня прятать в комнат твой каспаша, ночью, когда он будет отин…

— Если вы мне обещаете никогда не проговориться о том, кто вас туда привел, я согласна! Но предупреждаю: мадам необычайно сильна и любит господина де Рюбампре как сумасшедшая; и дай вы ей миллион банковыми билетами, она ему не изменит… Глупо, но такой уж у нее характер; когда она любит, она неприступнее самой порядочной женщины, вот как! Если она едет кататься вместе с мсье, редко случается, чтобы мсье возвращался обратно; нынче они выехали вместе, стало быть, я могу вас спрятать в своей комнате. Если мадам вернется одна, я приду за вами; вы обождете в гостиной; дверь в спальню я не закрою, а дальше… Черт возьми! Дальше дело ваше… Будьте готовы!

— Оттам тебе тфацать тисяча франк в гостини… из рука в рука!

— А-а! — сказала Европа. — Так-то вы мне доверяете?.. Маловато…

— Тфой будет иметь много слючай виудить у меня теньги… Мы будем знакоми…

— Хорошо, будьте на улице Тетбу в полночь; но в таком случае захватите с собой тридцать тысяч франков. Честность горничной оплачивается, как фиакр, гораздо дороже после полуночи.

— Для осторожность даю тебе чек на банк…

— Нет-нет, — сказала Европа, — только билетиками, или ничего не выйдет…

В час ночи барон Нусинген, спрятанный в мансарде, где спала Европа, терзался всеми тревогами счастливого любовника. Он жил полной жизнью, ему казалось, что кровь его готова была брызнуть из кончиков пальцев, а голова — лопнуть, как перегретый паровой котел.

«Я наслаждался душевно больше, чем на сто тысяч экю», — говорил он дю Тийе, посвящая его в эту историю. Он прислушивался к малейшим уличным шумам и в два часа ночи услышал, как со стороны бульвара подъезжает карета его любимой. Когда ворота заскрипели на своих петлях, сердце у него стало биться так бурно, что зашевелился шелк жилета: значит, он снова увидит божественное страстное лицо Эстер!.. В сердце отдался стук откинутой подножки и захлопнутой дверцы. Ожидание блаженной минуты волновало его больше, чем если бы дело шло о потере состояния.

— Ах! — вскричал он. — Фот жизнь! Даже чересчур жизнь! Я не в зостоянь ничефо решительно.

— Мадам одна, спускайтесь вниз, — сказала Европа, показываясь в двери. — Главное, не шумите, жирный слон!

— Жирни злон! — повторил он, смеясь и ступая словно по раскаленным железным брусьям.

Европа шла впереди с подсвечником в