И целый коридор занимали голуби. И они, хотя и не певчие, но их, видно, со всякими диковинками сюда поместили уж заодно. Потому что, если голубь якобин, так это не хуже любой другой по красоте. Он похож на астру и бывает разных цветов, белый, и лиловый, и коричневый. Удивленье. А монахи с чёрными хвостами! А драконы с жуткими глазами! А почтовые! Восторг!

И ещё из непевчих, но поразительных птиц, здесь, в большущих клетках, сидели две попки. То есть два попки. Или нет! Двое попок. Вот. Один был белый, большой, назывался «какаду». У него нос был, как консервный ножик-открывалка, а из темечка рос целый пучок зелёного луку. А второй был «кубинский амазон». Кубинский! Зелёный! А на груди красный галстук, как у пионера. Он всё время на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг. Но это всё ещё было не самое главное в этом замечательном павильоне. Дело в том, что там был небольшой угол, и, постепенно переходя от клетки к клетке, я добрался и туда, совершенно ещё не зная, что тут-то оно вот и есть, тут-то вот и хранится самое главное несметное сокровище.

Здесь стояли целые толпы народа. И люди отсюда никуда не отходили. И не шумели совсем, а стояли плотными рядами. И я, конечно, стал потихоньку пробираться сквозь толпу и постепенно пробился поближе к самому главному. Это были птички «амадины». Маленькие-маленькие, белые снежки с блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам, перед окнами, и, наконец, впорхнули в этот павильон, и теперь устали, и сидят каждая в своём домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил. Да, да. Все любят!

И тут одна тётенька с золотым зубом сказала ни с того, ни с сего:

— Ну, какие маленькие… Худые… Куда их…

И все на неё оглянулись сурово, а один дедушка ядовито проговорил:

— Конечно, курица, она толще…

И все опять сурово посмотрели на тётю, а она покраснела и ушла. И все мы молча стояли ещё долго-долго, и я всё не мог наглядеться на этих птиц. Они, видно, были с какого-то седьмого неба, из волшебной жизни, про которую писал Андерсен. Такие они были маленькие, слабые и нежные, но, видно, в том-то и была их сила, у маленьких и слабых, что мы стояли как вкопанные перед ними, все — и дети и даже взрослые. И, наверное, мы бы никогда отсюда не ушли, но в это время по радио чей-то голос сказал:

— Внимание! Сейчас в павильоне номер два будет проведен конкурс певчих кенарей, начало через десять минут! Просим перейти во второй павильон!

И дедушка, который отбрил тётку, сказал, словно встряхнувшись:

— Надо идти. Семёновских певцов послушаем. И Ушаковских тоже.

Он тронул меня за плечо:

— Пошли, мальчик…

Во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья. А на сцене, сбоку, стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре стол, за который сразу уселись судьи птичьего пения. И я очень удивился, что дедушка, который отбрил тётку, сел в середине этого стола. Оказывается, он был тут главный, я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и вообще оказывали ему почёт. И когда всё утихло, этот дедушка сказал:

— Ну, Семёнов, давай, что ли…

И откуда-то вышел высокий человек с орденскими колодками на груди. Двенадцать штук наград. Я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки. Он вынул одну клеточку, в ней прыгал жёлтенький лимон. Семёнов поставил эту клетку на кафедру-трибунку, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьёзный докладчик, но раз до доклада у него есть ещё минут пять свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоёт. Но он и не думал петь. Он всё прыгал и трепыхался. Кто-то сзади меня шепнул:

— Если через десять минут не запоёт, снимут с конкурса. Вот тебе и Семёнов.

А Лимончик всё прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывая клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито:

— Ну, что, Семёнов, запоёт он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он сегодня не в настроении?

Все засмеялись негромко, а на бедного Семёнова жалко было смотреть. Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву С:

— Ссссс… Ссссс!!. Ссссс…

Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клюв, но снова раздумал и опять запрыгал, как ни в чём не бывало. Дедушка снова съехидничал:

— Он не в голосе…

От этих дедушкиных слов Семёнов чуть не заплакал. Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтобы Семёнов перестал скрести, а сам подсунулся поближе к Лимончику и вдруг еле слышно… чирикнул! Да! Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел!..

Он пел долго-долго, свистел горошком и тянул прямо в одну линию, и по всякому переливался, и всё больше худел, когда пел, словно таял, и всё это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком, и видел, какое счастливое и красное лицо у Семёнова, а у дедушки наоборот, гордое и ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда Лимончик, наконец, замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно:

— Золотая медаль! Убирай, Семёнов! Перерыв.

И Семёнов снял Лимончика с кафедры и спрятал в чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все вокруг встали и зашумели, и пошли курить.

И в эту минуту я подумал, что хорошо бы