– Какой аукцион?

– Кристи, с художественными раритетами и бумагами.

– Откуда информация?

– На кафедру каталог прислали.

– И что же?

– Юрий Михайлович в каталог тот даже не заглянул.

– Что сказал?

– Сослался на занятость.

………………………………………………………

Отдав должное дознавательной сметливости ректора – Мазилевский, понимая, что до истины всё равно не докопается, уже с досадой думал о том, что из-за болезни Сидорчука ему самому придётся выступать на панихиде – опустим, однако, дальнейшие ректорские разбирательства и сетования: какое и разбирательства, и сетования имели уже значение?

Заметим лишь, что ректор вздрогул от громкого хлопка выстрела и с шумным вздохом повесил трубку.

Да, в Петербурге пушка пальнула и задрожали привычно стёкла, и куранты, итожа орудийный залп, уже музыкально прозвенели-отбили полдень, а в Венеции ещё было утро, солнечное, с мягкой голубоватой дымкой, стлавшейся над гладью Большого канала и… и Оксана, связавшись с головным офисом «Евротура», кричала, приложив к уху мобильник. – У нас такой форс-мажор, клиент внезапно умер, профессор из Петербурга… Нет, не смогу передать трубку, нет в офисе Веры Марковны, у неё вечером был сердечный приступ, переволновалась, а как только о гибели клиента узнала – новый удар, её в госпиталь увезли, ввели в кому…

Её так и не смогут вывести из комы. Бруно Беретти срочно вызовут из Гватемалы.

Комиссар Фламмини стоял на массивном мраморном балконе над присыпанным блёстками Большим каналом и наблюдал за тем, как свидетель садился на вапоретто. Так почему же он, зарегистрировавшийся по Интернету как участник аукциона, утаил от полиции цель приезда? А тем временем свидетель о своём думал: и почему же погибшего за француза принял?

Вапоретто отчаливал, свидетель укорял себя в разнообразных оплошностях, ошибках: его предупредили, когда убрали Габриэляна, грубо предупредили, а он в заторможенности пребывал. И сейчас, да, возможно, вот и сейчас тоже, за ним охотятся нанятые стрелки, и он должен быть предельно осторожен; сейчас пересядет на глиссер и – до начала торгов носа не высунет из гостиницы.

По каналу расширявшимся клином разбежались шёлковые волны, плеснули в цоколи дворцов, и Фламмини вернулся в кабинет. Было душно, кондиционер не работал, а вентилятор под высоким потолком с усталой безнадёжностью месил лопастями воздух.

С чего начать? Отобрал пару снимков камер видеонаблюдения, те, с объятыми ужасом тремя женщинами и сухим стариком, остальные сгрёб в сторону – и снарядил Монику найти их, всех четверых, и опросить… Моника уже узнала через турфирму в каких гостиницах их искать.

Оксана Старченко заявилась – сразу, через полчаса после вызова.

Форс-мажор и прочее.

И ещё какая-то чепуха, с которой она начала беседу: гадала будто бы ему по ладони, какая-то странная у него была, с обрывом, линия жизни, и почему-то, когда узнала о том, что случилось с ним, сразу вспомнила о гадании…

В беседе с Оксаной вдобавок к этой чепухе, а также – вдобавок к имени-отчеству-фамилии погибшего профессора, выяснилось, что за несколько часов до гибели он был в гостях у Веры Беретти, где и состоялся легкомысленный сеанс гадания. Любопытно, до чего же тесен наш мир: он и Вера были знакомы по Петербургу, но… Всего лишь любопытно, ничего важного для расследования Оксана сообщить комиссару не смогла, разговор за обедом, как сказала, вертелся вокруг общих тем, да, и о политике немного посудачили, и об искусстве, да, у него была сумка, плоская такая, да, с наплечным ремнём, да, вот ещё что: назавтра, то есть сегодня, Вера Марковна и профессор уславливались поехать в Мазер, чтобы посетить виллу Барбаро.

«Ну и что? – спрашивал себя Фламмини после ухода Оксаны. Он же ничем, по её словам, не был обеспокоен, вёл себя естественно, шутил, а что предосудительного или подозрительного могло бы быть в желании петербургского профессора-искусствоведа увидеть виллу Барбаро?»

Принесли справки с анализами полицейских медэкспертов: следов ядов нет, чисто, но зато в крови был обнаружен алкоголь.

«Ну и что, что за откровения в этих жалких бумажках? – спрашивал себя Фламмини, стараясь оставаться спокойным. – Он же выпил в гостях, потом пил в баре коньяк».

Тут и результаты вскрытия подоспели: как и ожидал Фламмини, никаких патологий, ни одного поражения-повреждения, все органы работали, как часы… Вот так смерть – в полном здравии и без внешних воздействий.

В кабинет влетел Марио.

– Его застрелили!

– Кого его?!

– Свидетеля, Вольмана.

– Где? – Фламмини вскочил. – Он же только что садился на вапоретто.

– У причала San Zaccaria. Он сходил с вапоретто на берег последним из пассажиров и… Два выстрела из пистолета с глушителем, очевидцы говорят, что ничего не услышали, только увидели, как он упал.

– Нашли гильзы?

– Нашли.

Фламмини тяжело опустился в кресло.

– Газетчики и телевизионщики замучили, ждут пресс-релиза, – напомнил Марио.

– Подождут, – отмахнулся Фламмини.

– Русский консул из Милана подъехал, тоже ждёт.

– И он подождёт! – повысил голос Фламмини и постарался сбросить возбуждение, пошутил даже в духе чёрного юмора: – Консул уже второго трупа дождался, посидит ещё, – будет, может быть, третий.

– Ну что пишут, пустобрехи, что пишут, ни хрена не знают, не понимают, а пишут, – Марио с брезгливостью отбросил Il Gazzettino; Фламмини молча кивнул.

– Комиссар, – вошла в кабинет Моника, опросившая Загорскую, Бызову, а также Ванду и Головчинера, – он держал в тайне свой отлёт из Петербурга в Венецию.

– Кто он?! – вспылил Фламмини.

– Ну этот, погибший профессор, Германтов, – Моника сообщила о звонках Германтову домой, ещё в Петербурге, о его отказах от контактов.

– Зачем звонили ему?

– Собирались к нам, на аукцион, и хотели уточнить у него…

– Он-то при чём?

– Среди бумаг, выставляемых на торги, будто бы есть какие-то давние бумаги, имеющие отношение к его отцу и матери.

У Фламмини засосало в груди, он почувствовал себя лично причастным к таинственному происшествию у Наполеоновского крыла Прокураций: среди бумаг бабушки нашлись бумаги, которые… Бабушка и этот необъяснимый профессор? Придвинул фото лежавшего на плитах мёртвого Германтова. «Как же всё переплетено», – сокрушённо подумал комиссар и, стараясь не выдать волнения, спросил:

– Что он отвечал на звонки?

– Что очень занят, так занят, что и поговорить не может.

– Так, бумаги, связанные с его отцом и матерью, ничем не заинтересовали, так занят был, что не пожелал о них даже по телефону поговорить, а через два дня почему-то очутился в Венеции?